Справа раздался чей-то крик. Стрельба почти не прекращалась. Партизаны со всех ног бежали к укрытиям. К ним приближались непрерывно стрелявшие танки.

Несколько пуль угодили в снег прямо передо мной; я открыл беспорядочный огонь, как и остальные. Появилось еще семь или восемь танков; они повели наступление на партизан. Все действо продолжалось минут двадцать; я истратил около дюжины патронов.

Через некоторое время вернулись наши танки и бронированные машины. На трех из них везли пленников, группами по пятнадцать человек. Все они выглядели не лучшим образом. Три немецких солдата при помощи товарищей вылезли из грузовиков. Один из них, казалось, был почти без сознания, лица двух других исказила болезненная гримаса. В кузове одного из танков лежало три раненых русских и два немца; один из них издавал стоны. На небольшом расстоянии, облокотившись о сугроб, нам подавал какие-то знаки немецкий солдат с залитым кровью лицом.

– Дорога свободна, – объявил офицер. – Можете ехать.

Мы помогли отправить раненых в полевой госпиталь.

Я вернулся в «рено». Мимо прошел Ленсен, покачивая головой.

– Видал? – спросил он.

– Да. Не знаешь, кого-нибудь убили?

– Конечно.

Конвой снова отправился в путь. Мысль о смерти причиняла мне беспокойсво; я как-то сразу испугался. Поблекло сияние солнца, мороз стал невыносимым. По обеим сторонам дороги лежали тела в длинных коричневых шинелях. Один из них, когда мы проезжали, начал жестикулировать.

– Эй, – ткнул я в бок водителя. – Там раненый, он нам машет.

– Бедняга. Надеюсь, его люди о нем позаботятся. На войне всегда тяжело. Как знать, может, завтра придет и наша очередь.

– Да, но у нас же есть врач. Вдруг он ему чем-то поможет.

– Тебе легко говорить. У нас и так два грузовика с ранеными, так что доктору есть чем заняться. Не принимай все так близко к сердцу, мой тебе совет. Ты еще и не такого насмотришься.

– Я и так уже видел достаточно.

– Да и я тоже, – сказал он. – Я видал свое колено. Осколком оторвало коленную чашечку. Думал, меня пошлют домой. Как бы не так: впихнули в подразделение водителей, вместе со стариками, мальчишками и немощными. Дело нешуточное: рана чертовски болит, к тому же приходится несколько часов ждать, пока дадут морфий.

Он начал рассказывать про свое участие в боях на территории Польши. В то время он числился в Шестой армии, которая теперь сражалась под Сталинградом.

Наступала темнота. Конвой и его сопровождение остановились у большой избы. Снегопад и ухабы не позволяли хирургу проводить операции на ходу. От потери крови умерли двое русских, а остальные ждали помощи уже несколько часов.

Я уже собирался было распахнуть дверь и побежать к полевой кухне, когда меня остановил шофер:

– Не слишком торопись, если, конечно, не хочешь провести ночь на карауле. Здесь сержант не ведет такой учет, как в казарме. Берет первых попавшихся солдат, дает им поручение, вот и все дела.

Так оно и оказалось. Вскоре мне пришлось выслушивать жалобы проголодавшегося Гальса:

– Вот невезуха! Меня снова поставили в эту ночь на караул. Что с нами будет, одному Богу известно. Мороз-то крепчает. Мы не выдержим.

Вновь стояла ясная ночь, термометр показывал двадцать два градуса ниже нуля.

Я поблагодарил шофера. Мы направились к полевой кухне, намереваясь сытно пообедать. Увидав нас, повар не смог удержаться от саркастического замечания:

– Что, проголодались?

Он уже снял с огня котлы и заменил их большими кастрюлями, в которых кипела вода.

– Ешьте, да побыстрее, – проговорил повар, опуская поварешку в наши котелки. – Хирург приказал приготовить ему кипятка. Он там занят с ранеными.

Мы даже не сняли рукавиц, зачерпывая ложками кашу. Появился лейтенант.

– Вода готова?

– Да, как раз, лейтенант. Уже закипела.

– Отлично. – Взгляд лейтенанта обратился к нам. – Вы двое, отнесите воду доктору. – Он указал на освещенную дверь одной из хат.

Мы закрыли котелки, в которых осталась недоеденной часть каши, и пристегнули их к ремням. Я осторожно, чтобы не пролить кипяток себе на ноги, взял одну кастрюлю и направился в импровизированную операционную.

Единственное преимущество этой избы заключалось в том, что там было тепло. Уже давно никто не чувствовал себя дома. Врач устроил перевязочную в большой комнате и занимался беднягой, распластавшимся на стоявшем в середине столе. Двое солдат держали пациента, который дергался от боли. Везде – на скамьях, на полу, на сундуках – лежали или сидели раненые. Ими занимались два помощника лекаря. На полу валялись окровавленные бинты.

В кастрюле с горячей водой две русские женщины мыли хирургические инструменты. Освещение комнаты оставляло желать лучшего. У операционного стола врач поставил большую керосиновую лампу крестьянина, а сам хозяин держал над головой хирурга еще одну лампу. Еще по одной лампе держали в руках лейтенант и сержант.

В углу комнаты, образованном большой печкой, плакал молодой русский. На вид ему было лет семнадцать, как и мне. Я поставил кастрюлю перед врачом, опустившим в нее толстый комок ваты, и замер на месте, не в силах отвести взгляд от раны, которой занимался доктор. Кожа вокруг нее, казалось, была порвана, все пропиталось кровью. Из огромной дыры, над которой какими-то ножницами с загнутыми концами орудовал врач, струилась алая кровь. В голове все поплыло, я почувствовал тошноту, но так и не смог отвести взгляда. Пациент дергал головой из стороны в сторону. Двое солдат крепко его держали. Кровь отлила у него от лица, по нему струился пот. Во рту у него был бинт. Наверное, его засунули раненому, чтобы тот не кричал. Это был солдат из бронеколонны. Я не мог пошевелиться.

– Подержи его за ногу, – мягко обратился ко мне врач.

Я помедлил, потом дрожащими руками взялся за ногу и почувствовал, как у меня трясутся руки.

– Осторожно, – проронил доктор.

Я увидел, как скальпель еще глубже забрался в рану, почувствовал, как напрягаются и снова расслабляются мышцы ноги. Затем закрыл глаза. Я слышал звуки от хирургических инструментов и тяжелое дыхание пациента, который не переставал дергаться, несмотря на местную анестезию.

Затем я услышал звук пилы. Несколько минут спустя нога, которую я держал, стала тяжелее. Теперь ее удерживали только мои руки. Хирург только что ампутировал ее.

Несколько мгновений я оставался в таком странном положении, держа непомерную ношу, и готов был упасть в обморок. Наконец, положил ее на кипу бинтов позади стола. Никогда, даже если мне суждено прожить сто лет, я не забуду эту ногу.

Моему шоферу удалось сбежать, и я ожидал, пока меня перестанут замечать, чтобы тоже испариться. Но к несчастью, до самой поздней ночи удобный случай так и не подвернулся. Мне пришлось помогать в других операциях, которые были ничем не лучше ампутации. Был уже почти час ночи, когда я, наконец, растворил двойные двери избы.

Налетел морозный ветер; холод казался особенно невыносимым. Я помедлил, но при мысли о том, чтобы снова вернуться к раненым, мертвецам и рекам крови, я решил, что лучше уж мороз. Небо было ясное, светлое, казалось, воздух замер. Тени домов и грузовиков выделялись яркими блестками снега. Не было видно ни души.

Я отправился по деревне искать свой «рено». Так можно уничтожить весь конвой, прежде чем кто-нибудь спохватится. Раскрылась дверь избы, из нее показалась чья-то закутанная фигура. Было видно, когда сверкнул маузер. Фигура сделала несколько неуверенных шагов по сугробам. Заметив меня, человек в шинели проговорил:

– Заходи. Моя очередь.

– Куда заходить?

– Греться. Если, конечно, не хочешь сделать еще круг.

– Но я не в карауле. Помогал хирургу, а теперь иду спать.

– Ясно. А я спутал тебя с… – Он назвал какое-то имя.

– Говоришь, здесь можно погреться?

– Да, заходи. Это штаб караула. Мы меняемся через каждые пятнадцать – двадцать минут. Конечно, не выспишься, но хоть не мерзнуть два часа подряд.