Электричка подъезжает к станции, и все происходит, как всегда: битком набиваются тамбуры первого вагона, двери открываются, со смехом, вскрикиваниями несется народ в куртках, вязаных шапочках, с большими сумками, перебегая пути под самым носом у поезда, стремясь скорее занять места. Автобусы и крытые грузовики заполняются, двери захлопываются с трудом, ревут моторы, автобусы трогаются, «Уралы» следом, сидящие снисходительно провожают взглядами оставшихся – бедолаги пойдут по шпалам, транспорта не хватает.

Десять минут по лесной дороге мимо теснящихся на косогорах сосен, мимо лесного озера. Автобусы подъезжают к железным воротам, за которыми пространство под названием «объект 31». Толпа скоро потянется по уводящей в поле широкой дороге, ее проводит указатель с надписью «дом №1». Игорь Бенедиктович с Шурой, Толя, Иван Семеныч, Марина, Саша, я свернем по лесу налево по стрелке «дом №2».

И вот одноэтажный домик – длинный коридор, комнаты, набитые техникой – здесь и машины, и приемники, и самописцы. Иван Семеныч, не раздевшись еще, сразу идет на кухню – крошечную комнатку с электроплитой – поставить чайник. Бенедиктович, увидев, говорит: нет, чтоб так вот сразу за работу – ох, разгильдяи! Но в голосе его нет металла – скорее ворчливое умиротворение – и Иван Семеныч, чувствуя, добродушно улыбается и бормочет: надо, надо чайку.

И скоро мы все сидим с чашками в машинном зале. Сколько шумных чаепитий здесь было, когда на призывный клич Ивана Семеныча из всех концов сходились с чашками, выкладывали на стол и двигали к середине кто кулек с пряниками, кто пирожок, рассаживались на стулья, на приборные стойки, пили чай. Сейчас мы сидим и молчим, только потрошим остатки Марининых свадебных тортов, неторопливо подливаем чаю. Иван Семеныч так и светится от радости, надеется, значит, поговорить с народом. Сейчас чаепития стали затягиваться, раньше было всегда некогда, с утра чай пил тот, кто не завтракал, на скорях, ну, и конечно, Иван Семеныч. Сейчас чай пьют все, сидят долго, лениво перебрасываются фразами, и Саша тоже сидит, рассматривая табло синхронометра, ковыряя какую-то зазубрину.

– Вот, Мариночка, теперь у вас с Сашенькой семья, – любуясь Сашей, улыбается Иван Семеныч. – Началась у вас новая жизнь…

– Совсем как у тебя, Семеныч, – вставляет Толька.

– Да что ж, вот и у меня тоже, конечно, – соглашается Иван Семеныч, но его прерывает Бенедиктович.

– Я тебе в вагоне говорил, – поставив чашку на стол, миролюбиво обращается он к Саше. – Ким накатал телегу про ночные смены. Никто тебе не разрешал оставлять людей на ночь, знаешь ведь приказ.

– Эксперимент надо завершить? – продолжая ковырять зазубрину, тихо отвечает Саша. – Ночные данные мне надо получить?

– Нужен сейчас твой эксперимент! – фыркает Игорь Бенедиктович. – Все только и ждут твоих ночных данных!

– Все – это вы что ли с Тузовым? – подаю голос я из-за перфоратора. – Бенедиктович с интересом смотрит на меня, на Сашу, на Марину. Я, стараясь смотреть нахальней, выдерживаю этот его взгляд и еще прибавляю: – Только и стараетесь сорвать работу. Уж не знаю, зачем вам это так нужно?

– Адвокат-то у тебя прежний, – говорит Игорь Бенедиктович. – В общем, пиши объяснительную Тузову! – он встает, забирает чашку, смотрит на часы, все понимают, что чаепитие окончено, поднимаются и начинают разбредаться по комнатам.

Саша остается сидеть на месте, к нему подходит Шура Азаров.

– Саша, – говорит он, глядя Саше в глаза. – Понимаешь, какое дело, мне в пятницу Тузов предложил тоже участвовать в экспедиции. Я согласился. В общем, с сегодняшнего дня я – в первом доме.

– Так, – говорит Саша, ставя чашку на стол.

– А вместо тебя кого-нибудь дадут? – сразу спрашиваю я.

– Не знаю, – виновато пожимает плечами Шура. – Мне Андрей Николаевич не говорил…

– Ясно, Шура, все ясно, – бодро говорит Саша. – Все же понятно, кто же откажется.

– Ты, Саша, извини, – опустив глаза, говорит Шура.

– Он, конечно же, извинит, – зло говорю я. – Да ты не переживай, Шура, топай в свой первый дом, топай.

– Эх, Надежда… – качает головой Шура, стоит еще какое-то время молча, потом машет рукой и уходит.

Мы остаемся в комнате вдвоем, я и Саша, я говорю: машина ломается через день – кто же будет чинить, требуй у Тузова замену!

– Кого мне дадут, все хорошие машинисты уезжают, разве Павлика, а что с него толку?

– Хоть и Павлика, – говорю я. – Меня к нему подключишь, я разберусь, может, и научимся чинить!

– Да, вы с Павликом почините, – усмехается он, и нет жизни в его усмешке, все так не похоже на то, как было раньше: он убежденно говорил – я слушала, он объяснял, я кивала. Еще он произносил много-много новых и трудных слов, я старалась уложить все это в голове. А попутно мы смотрели друг на друга, он – на меня, я – на него, позже я спрашивала: Сашка, ты когда в самом начале объяснял мне программирование, ты о нем только думал, когда говорил и смотрел ТАК на меня?

– Как ТАК? – удивлялся он. – А ты как на меня смотрела, когда я тебе безусловный переход объяснял? По-моему, с пониманием?

– Врун, – возмущалась я. – Прекрасно же знаешь, о чем я говорю!

– Ей-богу нет, ну, объясни!

Объяснить это было невозможно, я с таким трудом воспринимала говоренное им, потому что мысль моя то и дело ускользала, я думала о том, что вот мы сидим у машины, и всем, вроде, кажется, что заняты делом, и на каком-то уровне так оно и есть, – обсуждаем программу, и все же мы заняты совсем не этим: он смотрит, будто говорит: – Надо же, какая, и откуда это ты такая?…и я на него: – Да, такая. А что тебе до меня? – А он потом не признавался, и ведь он никогда не лгал, значит, или я по-бабьи выдумала этот особенный взгляд, или все-таки что-то сидело в Саше подсознательно, и я почуяла и пошла в атаку.

Я вспоминаю, как увидела его в этой комнате, когда мы с Мариной впервые приехали на работу после распределения. Он сидел на корточках здесь же, у синхронометра, а потом, не видя еще, ужасно громко заорал: – Шура! Тяни за синий! – они протягивали с улицы кабели, подключали машину. Потом он обернулся, увидел Марину и меня, смутился – и был он в рваных ватных штанах и ватнике – погода стояла холодная, противная, дождь со снегом. – Здравствуйте, – сказал он. – Вы к нам в сектор работать, да? Молодые специалистки? Отлично! – Что отлично? – принялась сходу Марина. – Что молодые, или что специалистки? – Что к нам в сектор, конечно! – вылез тут же из-за машины во все свои прекрасные рост и стать Анатолий Борисович Федоренко, с удовольствием рассматривая Марину, и я сразу обрадовалась его выходу, обрадовалась, что Марина моментально переключилась на несомненно интересного мужчину Анатолия Борисовича, и удивилась этой своей радости, потому что давно уже мне тогда не приходили в голову никакие мысли в этом плане, совсем иные были проблемы с Федькой.

Когда я окончила институт, Федьке было пять лет. Моя личная жизнь в институте развернулась и свернулась необыкновенно быстро – мы познакомились на картошке, Алик играл на гитаре, яростно пел. Все было необыкновенно, то, что рядом нет мамы, и я, если захочу, могу сидеть у костра все ночь напролет, близкие, словно южные звезды над морковными полями, Аликовы тревожащие глаза, и радость – значит, и во мне есть что-то такое… Встречаться мы стали уже в городе, я помню, все было трудно, мы выясняли отношения, он уходил, потом, заплаканный, звонил в нашу дверь чуть не в шесть утра, удивленная мама будила, я одевалась, шла на лестницу, мы целовались, целовались, мирились.

Я помню морозный запах его тулупа, гулянья по сугробам Новодевичьего кладбища, его слезы на своих щеках, поцелуи, стоянья в магазинах, в подъездах, молчаливое сиденье в мороженицах. И потом, несмотря на долгое родительское негодование – свадьба на первом курсе, переезд в бабушкину квартиру, и скоро – ссоры, ссоры, долгие молчанья, короткие примиренья, и опять. Мы разошлись, когда Федьке было полтора года, и все так стремительно случилось, что, казалось бы, ничего и не было, если бы не Федька, новый человечек, появившийся у меня, такой веселый и толстый в тот год моего сиденья в академке…