- Ничего, свои люди, сочтемся, - махнул рукой дед. - Про вас я теперь речь поведу. Про начальство.

- И ругать будешь? - спросил, улыбаясь, Туркин.

- А как же вас не ругать? Очень даже поругать надо, причесать с гребешком.

- Ну давай! Наводи, дед, критику.

- А вы не пужайтесь. За дело песочить почну. Вот вы, наше районное и партизанское начальство, каждое утро ходите на зарядку, даете урок бодрости молодым, но я должен сказать: нет у вас той легкости и прыти, как у господ фашистов. Возьмите вы того генерала фон Пупа, который со своим войском в селе Любыш стоял. Какой заборище перед домом его благородия был! Выше бычьих рог. А как он через него сиганул? Как сиганул-то! Мать святая богородица! Бог-заступник!!! Митька-пожарник, кто прыжки видел и перевидел, аж разинул рот. "Вот это да! - говорит. - Вот это сиганул! За пояс заткнул всех чемпионов".

Мошков потряс головой, зажмурился. Видать, тот забор в Любыше и перемахнувший через него генерал были у него перед глазами.

- И что же он? Убежал? - спросил Гуляйбабка.

- Какой, к шутам, "убежал"? Не то слово сказали. На рысях пошел. Внакид. Жарким галопищем. Ах как он мчал! Как мчал, бродяга! Красотища! Только снег из пят, только белые портки мелькают!

- Что же вы не стреляли? - выкрикнул умирающий со смеху Чистоквасенко. Чи нема було патронив?

- Хе-е, не стреляли. Что проку стрелять? Бах, и с копыльев долой. А когда тебе, человече, доведется еще раз увидеть зрелищ такой? Через сугробы прет мерином сам генерал в одинесеньких кальсонах! Да будь у меня в тот час киношная камера, я бы заснял этого генерала, и после войны нашему районному кинотеатру - крышка. Весь люд бы шел ко мне смотреть на беспорточного генерала.

- Откуда же беспорточный? - возразил Лосев, - Ты ж только сказал, в портках он бежал.

- Так это ж по-первости. А как мы крикнули "ура", и портки потерял. Но, признаться, мы за ним не больно-то и торопились. Куда, думаем, уйдет, коли Болва вскрылась? Но где там. Ахнул животом об лед и поплыл, каналья, только крехот стоить. И не успели мы дух перевести, как он на том берегу очутился, и снова деру. "Ваше благородие! Куда ж вы? - кричим. - Остановитесь! Вам приз положен. Венок за три рекорда!" Э, какой там! Сорок пять верст бежал и не остановился.

- От це марафон! - восхитился Чистоквасенко. - От це тренировка!

- Вот и я про то, - сказал Мошков. - Куда там нашему начальству.

- Все, дед? - встал Туркин.

- Все. А чего ж еще? Ругать вас дале, что фашист бегает быстрее, не стоит. Мы их, фашистских жеребцов, в Берлине догоним. И в честь этого поручательства дозвольте мне, деду Мошкову, поднять свою стопку.

- За смоленских друзей! - чокнулся с Гуляйбабкой секретарь райкома.

- За брянских партизан! - сказал Гуляйбабка. - За тех, кто заставил потерять портки фашистских генералов.

После ужина в райкоме остались Туркин, Лосев, Волков и Гуляйбабка. Начиналась деловая часть беседы. Первым завел ее Туркин:

- Ну, гость, выкладывай свои просьбы. Надеюсь, пополнения у нас не попросишь. У тебя у самого хлопцы крепкие, а остальное - пожалуйста, чем богаты, тем и рады.

- У меня две просьбы к вам, - заговорил Гуляйбабка, глядя на цыгански черное лицо Туркина. - Первое. Мне нужен изящный хрустальный бокал. И второе... свадебная фата и платье. На худой конец хотя бы фата.

- И все?

- Все, товарищ секретарь.

- Так мало?

- Э-э, не торопитесь, - улыбнулся Гуляйбабка. - Вы еще с моей первой просьбой наплачетесь. Бокал-то мне нужен необычный, именной.

- Именной?

- Да, только именной.

- А вот именной, - Туркин развел руками, - нам не сделать. Заводы стоят.

- А может, на готовом надпись нанести, - предложил Волков. - Дед Гераська что хошь распишет на нем.

- Разве что по готовому. Как ваше мнение?

- Да мне все равно. Лишь бы надпись была. Туркин взял листок бумаги:

- Тогда прошу диктовать. Гуляйбабка склонился над столом:

- Напишете, значит, так: "Другу и покровителю БЕИПСА, доблестному интенданту рейха генерал-майору фон Шпиц от Гуляйбабки". Нет, не то. Прошу извинения. Добавьте: от преданного Гуляйбабки.

Туркин внес исправление, протянул листок стоявшему у стола Волкову:

- Под личную ответственность.

- Будет сделано!

- И свадебное платье. Тож лично отвечаете.

- Какой срок? - уточнил Волков у Гуляйбабки.

- Когда достанете. Мы не торопим. Туркин вздохнул:

- Ох, Волков! Вечно ты выпрашиваешь время.

- А как же, Сергей Гаврилыч. Да затяни я это дело, вы ж шкуру с меня спустите. Подчиненный должен точно знать, когда и что...

- Ну вот что, подчиненный, - вмешался командир отряда Лосев. - Нынче все подготовишь, а завтра лично вручишь.

- Вот это дело! - пробасил Волков. - Разрешите действовать?

- Действуй!

Туркин подошел к стоявшему в углу кабинета рыжему сейфу, отомкнул его и достал какой-то замусоленный конверт-треугольник.

- А теперь, наш гость, позволь вручить тебе, надеюсь, долгожданное, - и протянул конверт. Гуляйбабка схватил письмо:

- Когда оно пришло? Как к вам попало?

- Вчера, самолетом. Видать, за вами следят. Знают, где вы.

- Но оно же из Белоруссии. Из Полесья. Туркин улыбнулся:

- Чудак. Думает, мы тут сидим, как удельные князья во время нашествия хана Батыя. У нас со всеми связь. И с Белоруссией, и с Украиной... Едино оккупантов лупим.

Туркин говорил еще что-то, но Гуляйбабка уже весь был в письме.

"Милый Ванечка! - начиналось оно. - Шлю тебе с этими листочками низкий поклон и частичку своего сердца. Я бы послала тебе его полностью, но боюсь, письмецо мое не дойдет, затеряется. Лучше я буду беречь его для тебя. Я жива, здорова, только все ноги в кровавых мозолях, потому что мы не стоим на месте и все время в боях, походах... Воевать нам стало труднее. Фашисты не те пошли. Осторожничают, прячутся, а от нас бегают как угорелые. Да и как им не бегать, коли вся земля, вся Белоруссия горит у них под копытами. Ты, может, слыхал? На днях наши минчане укокошили прямо в постели палача белорусского народа гауляйтера Кубе. Ему подложили в постель мину, и она разнесла его в клочья. Получила весточку от мачехи. Она тоже "воюет". Пишет, что одного обера, который лез в курятник, огрела по спине коромыслом, за что три дня просидела в подвале полиции, но, слава богу, выпустили. Взяли расписку, что коромысло против оккупационных властей она больше не применит. Ну, прощай! Меня торопят в дорогу. Целую тебя сто тысяч раз!