Валентин Распутин
РАСПУТИН Валентин Григорьевич родился 15 марта 1937 года в деревне Усть-Уда Иркутской области. В 1959 году окончил историко-филологический факультет Иркутского университета. Работал журналистом в молодежных газетах Иркутска и Красноярска. Первая публикация в центральной печати - в журнале "Аврора" в 1961 году. Первая книга рассказов "Я забыл спросить у Лешки" вышла в Сибири в 1961 году. Участник знаменитого читинского семинара молодых литераторов, где впервые на всю страну прозвучали имена Распутина, Вампилова, Шугаева и других писателей "иркутской стенки". С 1970 года, с публикации "Последнего срока", стал постоянным автором ведущего русского литературного журнала "Наш современник", а с 1975 года стал и членом редколлегии этого журнала. Самые знаменитые его публикации - "Живи и помни" (1971), повесть о дезертире, и "Прощание с Матерой" (1976), реквием об уходящей традиционной России. Крестился в 1980 году. Еще в советское время активно боролся за сохранение памятников старины, православных храмов, за сохранение чистоты Байкала, против поворота северных рек на юг, в Среднюю Азию. В 1977 и в 1987 году получал Государственные премии СССР. В 1990 году вошел в состав горбачевского президентского совета, но, как сам писатель считает, был лишь ширмой и ничего полезного для России сделать не сумел. В 1991 году вместе с Александром Прохановым и Юрием Бондаревым подписал "Слово к народу", которое считают манифестом путчистов августа 1991 года, вошел в редколлегию газеты "День", активно выступал в защиту Дома Советов в октябре 1993 года. Первые годы перестройки активно занимался публицистикой, позже, в середине девяностых, вернулся к художественной прозе, написал цикл рассказов, ставших явлением в русской прозе ХХ века, прежде всего "В ту же землю" и "Изба", но сознательно незамеченных ельцинской культурной элитой. Один из самых известных писателей ХХ века. Лауреат многих премий, и отечественных и зарубежных. Женат. Живет в Иркутске и в Москве.
"Что мы ищем, чего добиваемся, на что рассчитываем? Мы, кого зовут то консерваторами, то традиционалистами, то моралистами, переводя эти понятия в ряд отжившего и омертвевшего, а книги наши переводя в свидетельства минувших сентиментальных эпох. Мы, кто напоминает, должно быть, кучку упрямцев, которые сгрудились на льдине, невесть как занесенной случайными ветрами в теплые воды. Мимо проходят сияющие огнями огромные комфортабельные теплоходы, звучит веселая музыка, праздная публика греется под лучами океанского солнца и наслаждается свободой нравов, а эти зануды топчутся на подтаивающей льдине и продолжают талдычить о крепости устоев. Где они, эти крепости и эти устои, которые выписаны на их, то есть на наших потрепанных флагах? Сохранилось ли в них хоть что-нибудь, что способно пригодиться? Ничего не стало. Все превратилось в развалины, к которым и туристов не подводят, настолько они никому не интересны. И на стенания этих чудаков, ищущих вчерашний день, никто не обращает внимания. Они умолкнут сами, как только искрошится под свежим солнцем их убывающая опора, и последние, самые отчаянные слова превратятся в равнодушный плеск беспрерывно катящихся волн. Пожалуй, и мы готовы согласиться, что так оно и будет. Победители не мы. Честь, совесть, все эти "не убий", "не укради", "не прелюбодействуй", любовь в образе сладко поющей волшебной птицы, не разрушающей своего гнезда, а также и более нижние венцы фундамента: традиции и обычаи, язык и легенды, и совсем нижние: покойники и история все это заметно перестает быть основанием жизни. Основание перестает быть основанием. И чем оно заменится? Победителей этот вопрос не интересует. "Чем-нибудь да заменится. На то и завтрашний день". У них не вызывает сомнений, что та же неизбежность, которая перелистывает дни, воздвигнет и для этих новых дней и какую-нибудь укрепляющую метафизику из новых материалов взамен тому, что сегодня зовется традицией. И некого призвать додумать, что человеческая опорность никем более, как самим же человеком, не выстроится и ни на чем более, кроме как на заповедных началах, выстроиться не может. Некого призвать, потому что опора-то не существует, а есть только одна революционная непримиримость...
Последние пятнадцать лет в России подтвердили, что образованщина, к тому же еще бескорневая, декоративная, по-прежнему еще нисколько не выше дикости. Так чего же хотим мы, на что рассчитываем - мы, кому не быть победителями? Все чаще накрывает нашу льдину, оторванную от надежного берега, волной, все больше крошится наше утлое суденышко и сосульчатыми обломками истаивает в бездонной глубине. С проходящих мимо блистающих довольством и весельем океанских лайнеров кричат нам, чтобы мы поднимались на борт и становились такими же, как они. Мы не соглашаемся. Солнце слепит до головокружения, до миражей, и тогда представляется нам, что наша льдина - это новый ковчег, в котором собрано в этот раз для спасения уже не тварное, а засеянное Творцом незримыми плодами и что должна же быть где-то гора Арарат, выступающая над подобным разливом. И мы все высматриваем ее и высматриваем в низких горизонтах. Где-то этот берег должен быть, иначе чего ради нам поручены столь бесценные сокровища?"
Валентин Распутин,
из выступления на вручении
Солженицынской премии
"СЛЫШУ ГУЛ ПОДЗЕМНОЙ РУСИ..."
Беседа накануне юбилея
Владимир Бондаренко. Валентин, ощущаешь ли ты груз своих лет? Ощущаешь ли ты культурный объем всего, сделанного тобой? Ощущаешь ли свою самодостаточность? Все ли в главном осуществилось? Или многое по разным причинам сделать не удалось?
Валентин Распутин. Я не знаю писателя, который бы сказал, что он прожил так, как нужно прожить. И сделал все, что нужно было сделать. Наверно, у меня одно десятилетие и было - до конца семидесятых годов хорошее, плотное десятилетие. Написаны четыре повести за это время. Много рассказов... А затем следующее десятилетие - пожалуй, даже больше, чем десятилетие, - ушло, как говорят, на общественную работу. Тут никакого удовлетворения, разумеется, быть не может. Казалось бы - надо все... Надо было бороться против поворота северных рек. Надо было бороться за Байкал. Надо было бороться за культуру. А за культуру надо было бороться не только сейчас, и в прежние времена тоже.
И вот это: "надо! надо!" - и склонило не только меня, но меня в особенности, потому что я не умею делать одновременно несколько дел, склонило к тому, чтобы я надолго ушел из литературы. Хотя все это относительно, разумеется. Я писал публицистику, писал очерки. Книга о Сибири - это художественные очерки. То есть совсем из литературы я не ушел, но ушел от художественной прозы. От той русской литературы, которая является продолжательницей классической нашей литературы. Тут все-таки отрыв какой-то временной был. Но вот сейчас - к счастью, я думаю, происходит возвращение, надо было это сделать раньше. Мы, Володя, вместе можем говорить об этом. Скажем сейчас, если говорить о критике, есть у нас литературная критика или нет? Критика есть. Мне недавно задавали этот вопрос: кто остался в литературной критике? Назвать можно совсем немногих. В том числе и тебя. Слава Богу, ты работаешь в критике. Но у нас нет сейчас такой фундаментальной критики, которая была прежде. Ты, наверно, мог бы писать такую фундаментальную критику, но время опять-таки не позволяет. Не позволяет время, потому что это требует всего тебя. Не день в неделю, не отрывок времени, а все месяцы и годы - только тогда можно сделать большую фундаментальную работу. То же самое было и у меня. Когда можно было действительно отрешиться от всего, но я считал нужным заниматься жизненными проблемами. Я теперь не знаю, надо ли было уходить от литературы или не надо. Принесли ли мои общественные усилия какой-то результат или нет? Потому что лучше жить не становится. Наоборот, все становится труднее и труднее. А если бы со злом не бороться - может, было бы еще хуже?
В. Б. Да, очевидно, чтобы полноценно заниматься литературой, надо только ей и жить. И возникает у многих вопрос: а нужна ли публицистика литературе?
