Отец Д. Д. Я и сейчас не считаю его врагом. Грешников спасать надо... Он, я знаю, со мной боится встречаться, нечего возразить. То, что он сейчас делает, это очень дурно. Я опубликовал в "Независимой газете" письмо к нему, благожелательное письмо, он не ответил... Но вернусь к вашему вопросу. Мы чувствовали: что-то надо делать. Мы оба были уже священники. Я как-то видел сон. Вижу умученного при Иване Грозном митрополита. Он вроде бы лежит тоже на моей кровати, но я лежал к иконе головой, а он - ногами, как обычно и положено, чтобы вставать лицом к иконе. Малюта Скуратов его задушил. Худенький такой, лежит, и вдруг зашевелился. Я не знаю, как его назвать, говорю: "Ваше преосвященство, скажите мне, как надо поступить?" Он отвечает: "Поступай так, как ты задумал..." И я стал вести беседы с прихожанами. В Храме Святителя Николая на Преображенском кладбище. Отвечал на все вопросы. Помню, первый раз людей было не так много, я даже запомнил, как кто-то облокотился, кто-то присел. Внимание было необычайным. На следующий день храм был переполнен. А потом уже ехали из разных городов: и простолюдины, и академики, и писатели... Сейчас о чем бы ты ни говорил, такого интереса не найдешь. Вот так легко было заинтересовать всех проповедью в советское время. Стали появляться иностранцы, машины с дипломатическими номерами, им интересно было - инакомыслие. Им не интересно было мое обсуждение церковных вопросов, их не интересовала борьба с безбожием. Они во всем первыми увидели политику. Еще до КГБ. А я ведь и тогда, скажу вам, Владимир Григорьевич, искренне уважал советскую власть, считал, что она много для народа делает, но совершенно зря борется с Богом. И проповедями своими, беседами я получил в семидесятые годы изрядную известность, мои книги стали охотно печатать за рубежом, в эмигрантских издательствах. Тогда и со мной начали бороться. Арестовали меня в 1980 году. Это был мой третий арест.
В. Б. А первый раз когда и за что были арестованы?
Отец Д. Д. Первый раз за стихи мои. Я только закончил семинарию и поступил в Академию. Сразу после войны. Мне тогда было года 24. Я в 1945 году, когда меня из армии демобилизовали по болезни, сразу же поступил в семинарию. Тогда их открывать стали. И успел как-то сразу же по окончании ее попасть в духовную Академию. И вдруг неожиданный арест за еще первые мои стихи о Боге. Особое Совещание дало мне десять лет лагерей и пять поражения в правах. Второй раз меня арестовали уже прямо в лагере. Опять за стихи, ибо я их писал там постоянно. Я к тому времени отсидел уже 4 года, и еще десятку припаяли, получилось 14 лет. Но, к счастью, все 14 я не просидел. Лишь восемь с половиной. После смерти Сталина я написал: мол, прошу пересмотреть дело, осужден невинно. Мне ответили: осужден правильно, дело пересмотру не подлежит. Но через неделю приезжает комиссия из Верховного Совета СССР по пересмотру всех дел. Вызвали среди других и меня. Спрашивают: "За что вас арестовали?" Я в ответ: "Хочу спросить вас об этом?" "Вы с оружием в руках против советской власти не выступали?" "Нет..." Посмотрели друг на друга: "Вы свободны". Я думал, что свободен от разговора с ними. А через три дня нарядчик говорит: "Вылетай". На самом деле, освобождение со снятием судимости и восстановлением в правах.
Я приехал. Решил восстановиться в Академии. Но было искушение: поступить в Литературный институт. Послал заявление, но на счастье мое, там все боялись меня рецензировать. Не брали рукопись, как рассказала потом мне секретарша. Еле всучили какому-то писателю, отрецензировавшему рукопись, и ему мое творчество не понравилось. А то бы поступил в Литературный институт, годы бы прошли, уверен, все равно бы стал священником, но время потерял... В Академию тоже меня боялись восстанавливать: хоть и выпустили, но страх-то в людях оставался, еле сумел добиться своего. Стал учиться, но и стихи продолжал писать. Никак исправляться не хотел...
Уже на старших курсах Академии ректор вызвал меня и говорит: "Подайте прошение об уходе из Академии". "А почему?" - спрашиваю. "Вы же сидели, это пятно на Академию". Я отказался подавать прошение, сказал, что ничего плохого и предосудительного стараюсь не допускать. В конце разговора долгого я ему уже вынужден был заявить: "Я вчера сидел, а вы, может быть, завтра сядете, не будем гадать на кофейной гуще..." Так оглушающе это на него подействовало. Через какое-то время меня и рукоположили, и даже прописали в Москве. Всю жизнь передо мной были какие-то препятствия. Значит, так надо было Богу. Я не обижаюсь на людей.
В. Б. А где вы родились, батюшка, где учились? Кто ваши родители?
Отец Д. Д. Родился в Брянской области 24 февраля 1922 года. В простой крестьянской семье. Мои родители в колхоз не шли, и их постоянно преследовали. Отец у меня тоже из-за этого сидел, за неуплату налогов. Я испытал голод 1933 года. Закончил в нашей деревне 4 класса. Деревню называли Зарбуда, потом переименовали в Березину. Была глухая деревня, а сейчас там и храм свой есть, и своя средняя школа, библиотека, больница. Ведь ничего этого в мои годы не было. У меня есть два брата, одному 75 лет, другому 71 год, сестре уже 90 лет. Все живы. Я рос слабенький. И все время тянулся к книгам. С 8 лет начал писать стихи. И не прекращал всю жизнь. До 18 лет жил в деревне. А потом началась война, два года провел в оккупации под немцем, когда освободили, взяли в армию. Был на фронте, но вскоре меня демобилизовали, тиф дал осложнение, обнаружили тромбофлебит, и после больницы я уже вышел гражданским, повоевать пришлось совсем немного. А дальше семинария и Академия. И уже после поступления в Академию меня арестовали за мои христианские стихи.
В. Б. А вам не кажется, отец Дмитрий, что в вас, кроме проповеднического дара, сидел все время какой-то соблазн, все тянуло то в политику, то в литературу, то к публикациям стихов ли, прозы ли, своих проповедей, то к лучам славы? Очевидно, пойди вы просто в священники, посвяти всю жизнь только служению Богу - и судьба сложилась бы иначе?
Отец Д. Д. Я считаю сейчас, что священнику заниматься политикой не надо. И я политикой не занимаюсь, но отношение к недостаткам высказываю. Вокруг меня кружились многие политики, и поскольку я активно боролся с безбожием, то и меня считали политиком. Для священника - все люди. Любых партий и убеждений. Со всеми надо равно общаться. Вести к Богу. Будь это коммунист или демократ. Я считаю, что многие коммунисты были по воспитанию своему ближе к христианству, чем нынешние капиталисты, гораздо ближе. Да и сейчас они признали Бога. А вот в своем увлечении литературой я, Владимир Григорьевич, соблазнов не вижу. Многие духовные деятели занимались литературой. Антоний Храповицкий, Григорий Богослов... Никто не считал занятие литературой греховным делом. Другое дело - какой литературой? Воспевать пороки - это грех несмываемый.
В. Б. А кого из пастырей русских вы считаете своими учителями. Кем восхищаетесь?
Отец Д. Д. В литературе у меня больше учителя светские. Я поклоняюсь Федору Михайловичу Достоевскому. Из священников - Игнатий Брянчанинов, Григорий Богослов. Примером в жизни - Амвросий Оптинский, он понимал народ, к нему шли все. Прежде всего, не критиковать надо, а понять любого грешника, так Христос заповедовал. Помню и ценю слова Антоний Храповицкого: "Сейчас не время нам ссориться, время понимать друг друга". Из современных писателей мне очень нравится Василий Белов.
В. Б. Кстати, я приехал сейчас к вам прямо после встречи с Василием Беловым. Буквально час назад общались с ним. И он передавал вам привет. Я даже уговаривал его поехать вместе к вам. Но он собирался на встречу в "Московский железнодорожник", на вручение премии.
Отец Д. Д. Ох, я был бы так рад. Я же перед ним немножко виноват. Василий Белов в своей деревне построил храм и искал священника. Я договорился с одним батюшкой, обнадежил Белова. И вдруг этот священник отказался, мне так неловко перед ним. Прежде всего, прошу прощения, что подвел его. Я также очень ценю книги Валентина Распутина. Тонкий психолог русской души. Астафьева меньше люблю. И не за политику, в самой прозе что-то меня не устраивает, какое-то пренебрежение к народу. Хотя мы встречались с ним, беседовали. Вот еще Евгения Носова тоже ценю как художника слова. Из философов русских люблю Николая Лосского и Николая Бердяева. Хотя Бердяева не все из наших духовных лиц принимают. К Владимиру Соловьеву более сложное отношение. Есть близкие мне вещи, есть далекие. А в богословии нынешнем меня не устраивает сложный язык, богословам надо почаще говорить с народом, понимать народ. Богословие без народа - схоластика. Я сам издал 9 книг своих проповедей с амвона. Это я считаю своими основными произведениями. Есть и роман. Есть и книги стихов.