В. Б. Среди старших, чем ваше, поколений знали ли вы Анну Ахматову, 110-летие которой мы недавно отмечали и которая, по-моему, вам близка в своей гражданской лирике?
Т. Г. Лично - не знала. Робела. Не приходила на условленные встречи. На этом знакомстве сильно настаивал Б.Слуцкий, сам-то "коллекционировавший" живых поэтов... И тогда же, лет 35 назад, написала "зеленые", робкие "Стихи о несостоявшемся визите". В них шла речь о потоке возможных поклонников, почитателей... Помню такие, не публиковавшиеся строки:
...И я, незваная, вхожу
так в реку окунают!
на стены я не погляжу,
портретов не узнаю.
И буду тихо говорить
О пушкинской аллее.
И, уходя, благодарить
И медлить не посмею...
Благоговение, видите ли, было!.. Хотя многие, не смущаясь, звонили, набивались на встречу, стихи свои для отзыва слали...
Сразу скажу, что не знала и Пастернака. Была лишь на его похоронах.
В. Б. А испытывали к нему подобное же чувство?
Т. Г. Всякому чувству свое время... В 1957 году, когда мне впервые попалась книга Б.Пастернака "Стихотворения", 1935 года, "избранное" его на ту пору, я, ни у кого не спрашивая о нем, уверена была, что он уже умер. Потому что - вряд ли может быть жив такой замечательный поэт!.. О нем ведь не говорили, он не был уже знаменит... Когда в "Дне поэзии" 1957 года были напечатаны два его стихотворения, "В больнице" и "Летчик", их никто не заметил. Заметили - евтушенковскую "Плеяду"... А Пастернак гляделся воистину... "крестиком на ткани / И меткой на белье". Как тот еле видимый летчик... Куда ему было, скажем, до Степана Щипачева?!.. Это теперь уже многие знают его наизусть и нередко задним числом переписывают историю своей любви к нему. А тогда - цвела искренняя диковатость вкусов. До сих пор отношусь с большим уважением к той "бесславной" полосе его жизни... А позже разразился скандал вокруг "Доктора Живаго", и я поняла, что поэт еще жив...
В. Б. И не отважились познакомиться, как, например, юный Андрей Вознесенский?
Т. Г. Этого у меня и в мыслях быть не могло: я не обладала ни самоуверенностью, ни бесцеремонностью. Слишком высоко он стоял в моей иерархии!.. А на похороны его мы с мужем пошли. Хотя нам, студентам Литинститута, это "не рекомендовалось". У меня сохранилась фотография из журнала "Пари матч" 1960 года, на которой мы и сняты крупным планом вблизи открытого гроба... Тем интереснее бывает читать "воспоминания" или стенания тех, кого там не было.
В. Б. А кто запомнился?
Т. Г. Больше всех не писатели, коих было... капля, а Святослав Рихтер. Как он шел по солнечному двору, в черном, с букетом малиновых левкоев... Где взял он левкои в конце мая? Тогда еще вспомнилось: так, с левкоями, пришел Виктор Гюго на похороны Бальзака, о чем рассказал Жюль Ренар в своем "Дневнике"... Не забыть и огромный траурный рихтеровский "концерт", который слушали мы, стоя под окном дачи усопшего, а окно было еще уставлено пузырьками с лекарствами, с ленточками бумажных рецептов...
В. Б. Пишете ли вы мемуары?
Т. Г. Боюсь, мемуары пишут, когда больше уж ничего не могут написать. Либо - как в случае Герцена, - если жизнь была полна встречами с действительно выдающимися людьми. А то нынче - поток мемуаров про разные серенькие, грубо нарумяненные жизни, где авторы суетно самоутверждаются перед тем как кануть в Лету. Да и злобный поток "дневников"... Когда-нибудь, может, и набросаю некоторые страницы. Например, о дружбе с Генеральным конструктором О.К.Антоновым, который очень любил поэзию. Или с вовсе забытым к началу 60-х годов архитектором Константином Мельниковым, в доме которого - теперь знаменитом - было так хорошо бывать. Особенно - в православные праздники, бедно, тепло и торжественно отмечавшиеся там, под иконами с вышитыми полотенцами... Отчего бы не рассказать, как всемирно прославленный этот новатор, "конструктивист" говорил о Баженове, о лично знакомом ему Константине Коровине, расстилал великое множество грандиозных, неосуществленных своих проектов, а однажды сказал мне: "Деточка, никакой современный материал (строительный) не может перекричать застенчивого шепота искусства". Это он вспоминал о построенном им деревянном Советском павильоне на Всемирной выставке в Париже в 1925 году.
Вообще же мемуары - нелегкий жанр. Он требует душевной культуры: он, на самом-то деле, требует забыть себя - ради тех, о ком вспоминаешь. Ну, и ум, конечно, нужен, если философствование или публицистика вторгаются в воспоминания. Желательно - герценовский ум!
В. Б. Вы сейчас говорили о людях великой прошедшей эпохи, каждый из которых по-своему прославил ее. Почти никто из них не дожил до наших катастрофических дней. Каков ваш поэтический взгляд на крушение Державы? Предвидели ли это поэты?
Т. Г. Мой поэтический взгляд выражен в моих стихах 90-х годов, начиная со стихотворенья "Час Беловежья" ("Когда не стало Родины моей..."), написанного в апреле 1992 года. А предвидели ли поэты наперед?.. Может, я недостаточно осведомлена, но, пожалуй, - нет, конкретного этого события не предвидели. Общеапокалиптические мотивы лирики некоторых из них отнести сюда можно с натяжкой. Но вспоминаю собственное видение... отпадения Украины, с заклинанием о Киеве: "Приснись же мне, славянская столица!.. / Позволь мне наглядеться про запас / На синеву под булавой Богдана!.." В этом странном "сне" 1981 года было прощание с чем-то безвозвратно удалившимся:
...И вырастает многоглавый дом
он звался родиной,
он равен был отчизне...
Я узнаю задумчиво, с трудом,
Я здесь была в иной какой-то жизни...
Отвечая на ваш вопрос, я оставила в стороне тех, как правило, эмигрантских авторов, что плотоядно предвкушали крушение ненавистной им Державы. Вряд ли в их яростной стихотворной публицистике мы имеем дело с чистым предвидением: энергия проклятий и угроз не есть чистое, объективное откровение, которое обычно ошеломляет самого поэта, случаясь независимо от его мечтаний, его воли... А иначе первым ясновидцем пришлось бы признать "бедного Евгения" из "Медного всадника", когда он, "как обуянный силой черной, вскричал: "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!.."
В. Б. А обязаны ли поэты предвидеть конкретные исторические события? И вообще: непременно ли поэтический дар сочетается с даром предвидения?
Т. Г. Древние греки считали, что - непременно. Аполлон-Мусагет - это также и бог "ясного зрения", ясновидения. Это он наделил Кассандру даром предвидения, а Дельфы, где был храм Аполлона и знаменитый оракул, расположены "у подножья горы Парнас"... И вот увидел же Н.Рубцов фантастическую на то время картину некоей великой беды: "И не леса мне видятся окрест, / А лес крестов в окрестностях России". Это, кстати, похоже и на распад СССР: ведь - "в окрестностях России". То есть не в союзных ли республиках первым делом?.. Он "не досмотрел" свои "Видения на холме": "Кресты, кресты... Я больше не могу!" Но его почти умоляющий возглас: "Россия, Русь! Храни себя, храни!" - имеет, пожалуй, связанную с острым предчувствием природу... А Лермонтов? У него-то было прямое прорицание: "Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет..." Не считаю уж случаев "заметафоризированных" предсказаний...
В. Б. А часто ли предвидели вы - именно в стихах?
Т. Г. Как ни странно, Чернобыль предвидела - вплоть до направления движения радиационного облака: "на Витебск и на Вильно"... Правда, незадолго - за пять лет. В стихотворении "Тревожная весна" вела речь о некоей небывалой, "последней весне", которая - "еще ничьей не тронула груди, еще ничей язык не опалила..." И даже - "лети во мгле, не узнанная Богом". Опустошение, безлюдье, звенящее в странно-сомнамбулических строках, оказалось похожим на весть о чернобыльской катастрофе. Там дальше было и худшее пророчество - о судьбе Киева: "Свернулся свитком твой могучий век / и откатился в дали Прикарпатья..." Знаменательно, что сигналы и токи посылает именно та земля, где ты родился... Касаются-то они судьбы всей страны, но идут - оттуда. И вот, в 80-е годы, срывались шальные строки:
