– Нет милиция, нет тюрьма! – Засуетился дедок. – Баня хорошо, завтра баня иду!

С тех пор она строго проверяла его регулярные посещения городской бани.

В целом же, дед Боря был молчаливый, спокойный, ни с кем дружбы не водил, водку пил умеренно, только если сама на праздник наливала. Правда, любил иногда вполголоса свои таёжные песни повыть. Тоскливые такие, но не всегда. Бывало, глаза-щелочки раскроются и загорятся огоньками-чертиками как угольки, тогда песня выходила резкая, быстрая со вскрикиваниями, а сам приподнимется с табурета и начнёт в ладоши бить и ногами притопывать, закружится на месте, – сначала медленно нехотя, а потом быстрее, и уже не дед как-будто, а мужик молодой и на лицо пригожий. Песня воздух рвёт, тунгус как ветер кружит, – аж смотреть жутко, и Аньке самой хочется вскочить и скакать рядом в этом ритме диком, вдруг, встанет дед Борька как вкопанный весь дрожит, побелевший как снег и шепчет, шепчет слова непонятные, чужие. Потом сядет на место и смотрит на вдову, словно спрашивает: «Нравится мой танец?» Она и не рада, что глядела на такое, а с другой стороны, ну сплясал человек, нельзя что ли? Редко, правда, танцы эти случались, да и плохого от них никому не было.

Прошло два года. Колька подрастал смышлёным и работящим. Мать нарадоваться не могла, всё отца его погибшего вспоминала: «Ну, точно корень Карасёвский! Будет с Коленьки толк, будет!» С дедом Борей Коля особенно не дружил, но и ссор между ними никогда не было, каждый сам по себе.

Как-то в холодный октябрьский вечер сын вернулся мокрый насквозь. «С ребятами, мам, набегался у реки, ну, и упал в неё». А сам весь дрожит, губы синие, ноги подкашиваются. Анька его водкой растёрла, чая горячего выпить заставила, печь жарко растопила и в одеяла позаматывала, укладывая спать. Среди ночи Колька заметался в жару, забредил, ничего не понимает, никого не узнаёт.

Дед Боря не спал эту ночь, всё сидел возле Аньки и неотрывно на горящего Кольку смотрел, только губами шевелил еле-еле. Утром сына горячка не отпустила, казалось, ещё больше забрала.

– Дед, сиди возле Кольки, а я за доктором побегу! Вот холодный компресс прикладывай и пить дай, если в себя придёт. Понял?

Дед как-то удивительно пристально и внимательно посмотрел на Аньку и, ничего не ответив, пошёл в угол и вытащил из мешка свой барабан. Коля говорил, что он бубном называется. Странный это был инструмент: большой плоский овальной формы, на деревянную основу натянута кожа какого-то животного. На внешней стороне кожи по краям нарисовано синим и красным много маленьких человеческих фигурок, возле них птицы и звери. Посредине восемь двойных линий, как-то Коля пересчитывал. С обратной стороны бубна сделана была вертикальная ручка, чтобы его держать и деревянные поперечины, на которые навешано неисчислимое количество звенящего металла: колокольчики, фигурки зверей, погремушки, монетки и прочая мелочёвка.

Дед Борька взял в левую руку бубен, в правую короткую толстую кость-колотушку, подошёл к Колькиной кровати и, склонившись над ним, тихонько начал постукивать по натянутой коже инструмента. Потом широко расставил ноги, воздел глаза вверх, откинув назад голову, что-то крикнул по-своему и семь раз сильно ударил в бубен. Присел на постель у Колькиных ног, песню затянул заунывную.

Только тут Анька, смотревшая на выбрыки старика уставшими и непонимающими глазами, вдруг обнаружила, что Коленька приподнял веки и зашептал чуть слышно: «Пи-и-ть». Она бросилась к ведру, зачерпнула полный ковшик и встала у изголовья на колени, чтобы приподнять сыну голову и тихонько поднести воду к горящим губам.

– Нет! – Вдруг сказал дед и сунул свой палец в ковш, а потом стал водить им больному по губам. – Так! Так! – Настойчиво пояснил Аньке, как следует поить сына.

Она его сразу послушалась и стала чистой тряпочкой водить и выжимать воду на губы.

– Стой! – Сказал дед. – Доктор зови! Не успеешь, а то!

Со всех ног бросилась она в больницу и через пару часов машина забрала беспамятного сына в отделение. Среди ночи высокий уставший доктор подошёл к ней в коридоре.

– Держитесь голубушка. Менингит. Очень опасное состояние. Тут вся надежда на организм, мы пока ещё бессильны перед этой болезнью. М-да-с. Бессильны.

И пошёл, разрезая вздёрнутыми мальчишескими плечами тусклый казённый свет в коридоре.

Утром её пригласили к главному врачу.

– Вот, что я просил бы вас, Анна Ивановна. Судя по всему, менингит у Коли в завершающей фазе. Сами виноваты, что сразу не привезли, сами! И не спорьте! Мы уже ничего не сделаем. Всё, как говорится, в руках судьбы. Мы вам дадим все необходимые лекарства и поможем перевезти Колю домой. Да! Домой! У меня лишних врачей нет, а посылать под суд тех, кто невиновен в том, что может случиться с вашим сыном, я не намерен. Как чуть жар спадёт, мы его привезём. Идите, идите, Анна Ивановна.

На следующий день к обеду больничная машина доставила мальчишку домой. Внесли на носилках, бережно уложили на кровать. Врач что-то долго говорил Аньке, показывал на склянки с лекарствами, разложенные на столе. Она только кивала, ничего не понимая и не слушая. Доктор замолчал, посмотрел на неё сочувственно и вышел за порог.

Коля лежал неподвижный и белый как выстиранное полотно. Жар спал, но забрал с собой все силы ребёнка. «Умирать привезли» – прошептала Карасёва и сама не своя от великого горя, не зная ни способов, ни слов, что могли бы помочь сыну, стала отчего-то суетливо и дурно мыть в доме полы с каким-то отчаянным усердием.

Тунгус вернулся с завода в сумерки. Сразу от дверей прошёл к кровати, откинул одеяло и положил правую руку Кольке на грудь.

– Аня! Аня!

– Да, тут я. – Ответила мать из тёмного угла у печки.

– Говорить буду. Ты слушай, потом сама говорить: «Да» или «Нет». Хорошо? Хорошо?! Скажи! – Вырвал он Аньку из состояния отрешённости.

– Ну, говори.

– Я могу Коля лечить. Он поправится. Совсем здоровый, очень. Крепкий будет, батыр! Хочешь?

– Врёшь. – Холодно обронила Анька. – Не рань мою душу ещё больнее.

– Моя не врёт. Никогда. Я в тайга много людей лечить, много как дерево в лесу. Могу.

– Можешь? – Анька подошла к деду и впилась в него взглядом. – Так что ж ты стоишь, ирод, лечи, лечи, что хочешь, возьми! Дом, деньги, жизнь мою забери! Лечи!

– Я лечить Кольку. Дед Боря победить хвороба. Только слушай. Твой сын уже там, – дедок показал пальцем вверх, а потом вниз, – у духов предков. Они его ждут. Дед Боря пойдёт к ним и будет просить отпустить Колька домой к тебе, ещё жить чуток. Если они отпустить Колька, он будет здоровый. Сколько лет они дать ему жить, не знаю. Они мне там говорить. Хорошо?

– Не поняла, ты в своём уме старый? Как это они определят, сколько ему жить?

– Да! Они! Духи ждут, когда дед Борька придёт. Ещё три дня ждут. Потом всё. Я когда малый был, как Колька, тоже сильно хворать. Мой дед ходил к духам, потом отец ходил, потом духи меня отпустили. Тогда я стал шаман и духи слушать меня и не забирать. Если Колька потом стать шаман, как дед Борька, долга-долга жить будет, сколько хочет. А нет! Опять будет умирать. Как?

– Не знаю. – Поражённая таким мистическим бредом постояльца, Анька разрывалась между страхом перед ужасным откровением и беззаветной любовью к сыну.

– Тогда нет! – Сказал дедок и присел на свой топчан.

– Да! Делай, делай, чёрт нерусский, жизнь, она потом всё покажет!

– Хорошо. Я уходить в ваш тайга-лес на два день, искать лекарство. Колька не трогай, доктор не зови.

За два дня у сыновьей постели она деда изждалась. Время тянулось густым киселём. Мальчишка был всё также неподвижен, и Анька среди ночи то и дело подбегала к нему: «Не помер ли?»

Ни свет, ни заря Анька проснулась, выскочила из хрупкой полудрёмы, услышав шаркающие шаги постояльца во дворе. Дед вернулся сильно измотанный, уставший в грязном промокшем халате. Сказал прямо с порога:

– Не все лекарства есть. Плохо. Однако буду лечить. Ставь все кастрюля с вода греть. Пусть вода сильно кипеть. Потом. Два курица живой принеси. Чёрная и белая. Потом. Ты на три дня из дома уходить и не входить. Будет крик, шум, – не входить. И смотри, никто в дом не пускать.