Иллюстрации Владимира Пивня.

Есть место, куда не дойти обычным путём. Туда можно добраться лишь дорогой грезящего сознания, которое обожжено сиянием открывающейся вечности. Каждый, кто побывал там, никогда не вернётся полностью. Те, кто остались там – высушены пустотой безвременья, те, кто возвратились – кажутся призраками из иного бытия.

Говорят, что там, посреди всего несуществующего, лежит круг. В круге замкнуты воедино начало и конец, ибо всё лишь повторяется, не ведая того. Этот круг – есть дорога сама по себе. Дорога обещает путнику покой, но, всё, что кажется покоем – лишь дорога. Хочешь достигнуть покоя – встань на дорогу и помни, что никуда не дойдёшь.

Ещё говорят, что посередине круга кто-то замечал фигуру сидящего человека и многим он казался глубоким скорбящим стариком и улыбающимся ребёнком одновременно. Он сидит и дремлет в центре круга, но иногда, он берёт круг в левую руку и бьёт в него колотушкой, зажатой в правой руке, а круг поёт ему как шаманский бубен. Бубен поёт и рассказывает о тех путниках, которые странствовали по его краям в поисках ответа. Бубен поёт, а старик смеётся, – он знает, что ответа нет и что ответов много, а путников ещё больше. И в каждое своё пение бубен выбирает в круге времени одну из историй о странниках и развлекает ею старика.

Говорят, что старик слушает молча и улыбается, или смеётся, или лицо его становится скорбным, а в глазах отдыхает тихая печаль.

Ещё думают, что старик ведает всё без рассказов и стараний бубна, но кто его знает. Мало ли чего наговорят, затерявшиеся в круге бытия. Только замечена была кем-то на краю бубна огромная росомаха, которая лизала старику руки и рычала под пение бубна одну историю, выпавшую из-под крыла мудрого ворона в реку….

Осень в N-ске удалась как всегда, – и дождями, и грязью, и стаями голодного воронья. Лозунги и портреты висели красными, яркими заплатками на серых улицах, гордо поглядывая на плюхающих по лужам граждан. Среди этого цветового однообразия и усыпляющей одинаковости совершенно неожиданно и экзотически выглядела невысокая фигура пожилого человека, послушно семенящего за рослым милиционером. Эта необычность заставляла прохожих останавливаться и провожать взглядом, торопящегося не отстать дедка, а некоторых даже приоткрывать рот от удивления, в то время как, мальчишки не стесняясь, бежали за ним стайкой, показывали пальцами и громко обсуждали. А удивиться было чему!

Старичок, прежде всего, одет был совершенно не по-нашенски. Тёплый азиатский халат тёмно-синего цвета, похожий на долгий до пят кафтан, выцветший от старости, ещё хранил на себе едва различимые контуры золотистой вышивки из диковинных зверей и птиц. Особенно на спине явно угадывались очертания скачущего во весь опор коня. Когда дедок приостанавливался, чтобы перекинуть с плеча на плечо свой чёрный мешок, конь двигался со складками халата и, казалось, начинал бег, что вызвало восторг увязавшихся мальчишек. В свободной руке путник нёс две деревянные палки длиной в свой рост. Палки напоминали детских деревянных коняшек-скакалок, чтоб в будёновцы играть. Они начинались конскими резными головами, а заканчивались почти настоящими хвостами, накрепко привязанными к концу палок кожаными шнурами. Маленькие колокольчики на палках, размещённые по всей длине, весело звенели, собирая всеобщее внимание. Надо заметить, что некоторые глухие перезвоны и стуки доносились иногда и из мешка, но, что там хранил приезжий азиат, оставалось для всех загадкой. А вот голову незнакомца венчала обычная тёплая солдатская ушанка.

Дедок хитро поглядывал на зрителей раскосыми глазами-щелочками, которые очень оживляли его спокойное совершенно круглое, как полная луна лицо с вдавленным носом-пятачком. Усики и бородка были столь жидкие и бесцветно-незаметные от седины, что могли вызвать только иронию или сочувствие настоящих почитателей доброй русской бороды.

На милиционера, лейтенанта Пятакова, никто особенно не смотрел, – его, Гришку, все и так в этом районе N-ска хорошо знали. Вопрос был в другом: «Куда ж Гришка-милиционер ведёт этого жителя Востока и будут ли ещё поступать подобные экземпляры в город?»

Гришка на зевак не праздновал. Он точно знал – кого и куда сопровождает. Товарищ майор Зыбин чётко поставил задачу: «Вот, Григорий, прислали к нам на выселение народного музыканта из сибирской тайги. Вроде он ещё у них и шаманом работал, попом то есть. Оказалось, что их, таких вот, слишком много в тайге развелось. Поэтому, принято решение, освободить трудовые массы Сибири от влияния тёмных религиозных сил. Музыкальные инструменты разрешили оставить. Там барабан на тазик похожий, погремушки какие-то, палки деревянные. Вот сменный головной убор, смотри, с рогами в железках. Тфу ты! Ну, вроде как народная одежда. Документы есть. Справка. Зовут: Бальжит Чолпоев. Веди его на улицу Соломенную, 2 к вдове Карасёвой на проживание. На питание он прикреплён к столовой завода «Красный Щит», пенсию на него оформили по-старости мизерную, я с директором завода поговорю, пусть кочегаром возьмут или сторожем. Всё! Веди!»

Анька Карасёва, вдова, как и многие в те послевоенные годы жила сама, растила сына Кольку десяти лет и, конечно, никаких постояльцев к себе не желала. Домик махонький, только сказать можно, что в три комнаты, а так, одна с фанерными перегородками.

Вдова строго посмотрела на молчащего деда.

– А если не возьму?

– Майор Зыбин приказал! – Громко для уверенности сказал Гришка.

– Я не милиционер, мне приказывать не надо. Что мне толку с нерусского этого? Лишний рот голодный.

– На работу определим. Наоборот кусок хлеба в дом принесёт. – Уверенно доложил лейтенант.

– Дед, ты по-русски-то хоть говоришь? – Обратилась Анька к старику.

– Мала-мала говорю. – На удивление всем ответил азиат.

– А делать что умеешь?

– Работа знаю. Дерево рубить, пилить. Еда варить. Белка стрелять. Могу. – Чётко доложил дедок.

– Звать его как? – Снова повернулась она к Пятакову.

– Бальжит Чолпоев.

– Да, Бальжит. – Подтвердил дед.

– Трудно. Будешь дед Боря. Понял?

– Ладна. Буду. – Без выделываний улыбнулся дед.

– Тогда иди за мной, дед Боря. – Уже мягче сказала Анька. – Можешь доложить майору, что поселил его у меня.

– До свидания! – Пятаков облегчённо вздохнул и поспешил в райотдел.

Дед Боря прижился у Карасёвых. Бодрый и сильный оказался не по годам. Рубил дрова, таскал воду, забор поправил, в полах в доме прогнившие доски заменил. Определили его на завод в сторожа, выяснилось, что стреляет метко. Зарплату всю подчистую Аньке отдавал, как родной. По-русски хорошо болтать научился.

Один раз только ему вдова пригрозила, что выгонит. Стала Анька замечать, в доме запах тяжёлый стоит, вонь, можно сказать. Сначала подумала, что крыса под полом сдохла или Колька какую дрянь затащил. Потом походила-походила, попринюхивалась и определила, что вонь эта, псиная, от деда Борьки идёт. И точно! Вспомнила, что за два месяца ни разу не видела чтобы он, как положено, нагрел воды и обмылся. Всё считала, что в баню ходит с мужиками с работы.

– В баню, дед Боря, в баню завтра пойдёшь! – Грозно выдала вдова. – Воняешь, сил моих нет!

– Нет, баня плохо, совсем плохо! Тунгус весна в баню ходить, на речка.

– Ты посмотри на него, – возмутилась Карасёва, – он весной в баню собрался! Я тебе дам весной! Завтра! А не пойдешь, выгоню! Будешь жить в милиции, в тюрьме!