Поезда, поезда, поезда… стук колёс, стук колёс, стук колёс… в едком дыме дрянных папирос – разговорная шелуха: про зарплату, про цены, дела… Днём и ночью идут поезда. В ритме стука колёс жизнь идёт день за днём. Для меня поезда – не транспорт, не дом. Для меня поезда, как для рыбы вода – обитаемая среда. Я майданщик, – желдорожное создание, обитать в поездах – вот моё призвание.

И в процессе эволюции зарождаются у меня новые органы чувств – железнодорожные. Например, ментов с ревизором я за два вагона чувствую. Чем? – сам не знаю… А если с заклеенными глазами и ушами посадить меня в поезд, я узнаю класс вагона и направление поезда по запаху, как муравей! Фрукты, вина, косметика – курортные югА; дыни, потная одежда – Средняя Азия; север России – кедровые орешки, лесная ягода; Дальний Восток – солёная кета, горбуша; Забайкалье – копчёный омуль и омуль «с душком»…

Для меня любые поезда – питательная среда. В них «в поте лица» обретаю я «хлеб насущный». Как? А как уж придётся! Валет, у которого я в пристяжи ходил, за тот случай говорил: «Воровать – работа творческая, а соль творчества в том, что это не сахар. Если думаешь, что тебе всё плывёт прямо в рот – открой глаза и убедись: не сидишь ли по уши в канализации? Вор – профессия повышенного риска. Как говорят спортсмены, стоя на низком старте оглянись: не разбегается ли кто-то позади с шестом?! Получил я от Валета много мудрых мыслей и мало опыта. Но, оставшись сам на сам, в статусе сыроежки, к осени 39-го обтёрся, даже обрел кураж.

Среди ночи, стряхнув липучую дрёму, покидаю я постель в купе, наполненном сонным теплом и синим полумраком ночного освещения. Выхожу, поёживаясь, в промозгло холодный тамбур, наполненный железным грохотом ходко идущего Новосибирского скорого. Старая «выдра» из мягкой медной трубки вдрызг разносилась – проскальзывает. С трудом отпираю ею тугой замок вагонной двери в нерабочем тамбуре. Рывком приоткрыв просевшую дверь, зябко вздрагиваю: в тамбур врывается с холодным ветром сырой туман осенней ночи и звонкий, резкий стук колес. Лохматые призраки ночи, размазанные туманом и скоростью, мелькают во тьме кромешной. По временам ярко алые искры от паровоза прочерчивают в полёте стремительные линии в зловещем мраке, и тьма тогда становится ещё плотней и таинственней.

Бр-р-р… не хочется в такую ночь покидать законную полку с постелью, в тёплом купе! Но… «ноблес оближ» говорил в таких случаях Валет, как Людовик какой-то, который, как и Валет, тоже умел по-французски ботать, дескать: «положение обязывает». Не для того покупал я билет в купейный, чтобы дрыхнуть! А работать кто будет – Пушкин? В купе выключаю ночной свет и в темноте прислушиваюсь к дыханию спящих: не разбудил ли кого-нибудь? Ощупываю форму военного с двумя шпалами в красных петлицах, висящую на вешалке. Форма благоухает дорогим одеколоном и красивой жизнью. Конечно, не рассчитываю я, что в ширманах лежит то, что надо, но «орднунг ист орднунг», выговаривал Валет, как и немецкий кайзер. Из кармана галифе ячменя выудил, но при раскладе, как сегодня, из-за него я мараться не намерен. Лопату я ловлю, лопату!

Встав на коленки, лезу под столик, просовываю руку под тощую железнодорожную подушку на которой, похрапывая смачно и благоухая коньячно, лежит тяжелая страшная голова военного, спящего на нижней полке, которую я вчера вечером сам же ему уступил, с радушием данайца. Быстро идёт поезд, вагон качает сильно, резко. И в такт с каждым толчком рука моя проникает всё дальше под подушку. Временами кажется, – пальцы видят не только в темноте, а даже сквозь материю. Валет говорил, что бывают щипачи, которые щипанцами зырят, как глазами. Будто бы Факир мог поводить руками возле ширманов и рассказать: где, что заначено. Чудеса бывают. Но это, скорее, один из фокусов иллюзиониста Факира, который, делая ушлые отводы, загодя ширманы щупал, потому что был не только талантливым иллюзионистом, но и фартовым ширмачом…

Но нельзя отвлекаться на постороннее, когда работаешь, а то – пальцы слепнут. Моя рука, обогнув тяжелую голову, подбирается к углу купе за подушкой. И… есть! Не-а, – не то… просто – складка. Эх, я – факиришка недоразвитый!.. не пальцы, – котята слепые… долго колупаюсь, долго… От неудобной позы, страха, досады становится жарко. Это плохо. Если щипанцы потеют – они не скользят – липнут. А если волнуешься – движения не точные, угловатые. Это Валет говорил… Хорошо, когда он был рядом! Работал всегда с интересной выдумкой. Презирал «ходить сонником» – воровать у спящих – гордость имел профессиональную! Но мне, бестолковой сыроежке, не до гордости…

Рука упирается в угол. Ё-маё, и в углу голёк! Куда же вояк заначил лопату? Я же накнацал, что перед сном он под подушкой мацал! Осторожно, в такт толчкам вагона, вынимаю руку из-под подушки. На обратном пути большим и указательными пальцами щупаю подушку там, где она головой прижата. Что-то, что-то… я перестаю дышать, напрягаюсь… е-е-есть!! Точно – лопата!!! Вот уголочек… кажется, пальцы различают коричневый цвет добротного кожаного бумажника, прогнутого тяжестью головы.

Но лопата не под подушкой, а внутри наволочки. «Это дело техники», говорил Валет. Расписываю пиской наволочку и начинаю новый осторожный ход рукой вовнутрь её. Сейчас – самое западло – тянуть лопату из-под головы. Ах, ты!.. позади меня на нижней полке полная женщина зашевелилась… закряхтела! Замираю: вдруг свет включит! – придётся когти рвать… хорошо, – в нерабочем тамбуре дверь отперта… уйду с подножки через буфера на крышу… ночью за мной не погонятся. А женщина вертится и кряхтит, улечься не может… что-то болит?… наконец-то затихла. Снова в такт толчкам вагона… только в такт… миллиметр за миллиметром двигается лопата. Хорошо храпит вояк… коньячком сопящий… сладких снов тебе, вояк, крепко спящий… вот лопата на перелом пошла – наполовину вышла… если шухер – подорву с ней!

И вот, набросив курточку на плечи, с полотенцем в руках и лопатником в кармане, я тихо покидаю купе, где оставил на память о себе чемодан со старыми газетами. Жаль – хороший фал… для меня он не роскошь, а вещь необходимая, потому что на того, кто заходит в вагон без тяжелого чемодана, кондюки смотрят с недоверием, а пассажиры, как писал Зощенко: «галоши под подушку суют, а некоторые – вовсе не сымают».

Стою я с полотенцем на плече у двери свободного туалета, жду, когда поезд ход замедлит у какой-нибудь станции и в коридор позыркиваю: не выскочил ли вояк из купе? А станции нет… так и стою у окна: как бы природой любуюсь, хотя за окном тьма тьмущая и, кроме отраженного в стекле моего красивого силуэта, ничего интересного не наблюдается. Хорошо, что проводник не появляется. А ведь дрыхнет-то он потому, что остановка не скоро!

Приближаются огоньки какой-то станции. Поезд замедляет ход. Мало замедляет… небось, – без остановки? Ещё ждать – опасно: вдруг, придётся выскакивать по шухеру на крышу!.. – бр-р-р!! – не климат… а прыгать на ходу – страшно, но… эх, была не была!

Спускаюсь на подножку. Станция, – вот она, – но поезд чешет мимо! Да как быстро! Думать некогда… эх, не светит не личит! – па-ашел – бац!!! – крепко приложился ногами и бегу, изо всех сил бегу, не в силах остановиться… ну, молоток, не упал! Чуть лишку проехал. Поезд набирает ход – без остановки прошел станцию – треугольник из красных огоньков на последнем вагоне, быстро удаляясь, вскоре исчезает, теряясь в пестрой россыпи огоньков стрелок и семафоров.

Стою на путях, обалдевший после длительного нервного напряга и хорошей встряски от прыжка на ходу. А вокруг – тишина!.. ти-ши-на-а… слово-то какое: шелестящее… Нудный железный грохот поезда удаляется, превращаясь в затихающий рокот, потом – в журчание. Из темноты потянуло свежим ветерком и сквозь вонь железки пробивается горький запах осени. Я отхожу в сторонку, к фонарю. При его свете осматриваю лопату. Сперва сармак… ого, фартово угадал! Такие форсы я видал, когда с Валетом работал.