... Уже совсем на прощание Димина мама сказала:

- Никак не могу найти, хотела показать вам фотографию. Знаете, есть такой храм Покрова на Нерли. Он стоит на берегу озера. И вода в озере редко бывает совершенно неподвижной. А Димка сфотографировал отражение храма в озере, случилось ему увидеть такую зеркальную гладь...

Я вскочила, будто меня кто-то в спину толкнул. Кричу: "Так ведь про храм-то Покрова!.."

Прямо за руку её схватила. А Зоя Александровна улыбнулась Диминой улыбкой и сказала так спокойно и тихо: "Так всегда бывает, когда про человека все время думаешь..."

СЫЩИК

Уговаривала три дня. Уже начала злиться. По какой причине начальник 12-го отдела МУРа по расследованию заказных убийств так упорно отказывается от публикации в газете? Нет - и точка. И только когда я обиделась, он, из уважения к нашей старой дружбе, смягчился. Мы долго разговаривали в его кабинете. Меняя кассету в диктофоне, огрызнулась: за такие рабочие условия мне надо премию назначить. Какие, говорит, условия? Да вот именно никаких. Каждую минуту звонит телефон. Причем он снимает трубку, слушает, что ему говорят, и на его лице отражается тщательно маскируемое желание запереть меня в шкафу и поговорить без посторонних. Потом кто-то влетает в кабинет. Потом опять. Потом он говорит сразу по двум телефонам. Потом заходит разгоряченный мужчина и, осторожно выбирая выражения, говорит, что нужно сменить человека, который уже сутки не жрамши, не спамши сидит в засаде на чердаке. Цхай поднимает на него глаза. Тот с лёта разворачивается со словами: понял, Ильич, понял...

Прочел он то, что у меня получилось, завизировал, а на другой день звонит с утра: срочно приезжайте в МУР и не забудьте статью. Я прилетела на такси. Он вынул из ящика толстый красный фломастер и вычеркнул из моей статьи все, что касалось его персоны, и все его частные рассуждения о работе в МУРе. То есть ровно половину. И, чтобы мне уж окончательно все стало понятно, добавил, что не будет фотографироваться.

По-настоящему мы познакомились с ним через несколько дней после того, как задержали Удава, то есть осенью 1992 года. По тому как разговаривали сотрудники Одинцовского УВД, причем не столько с ним в глаза, но и в его отсутствие, я заключила, что он давно работает в ГУУРе России и все его давно знают и уважают. А это было, оказывается, его первое большое дело.

Но душу мою в плен он взял в редакции "МК".

Мы решили наградить денежными премиями особо отличившихся по делу Удава сотрудников милиции, и я попросила Цхая составить список. В назначенный день все прибыли в редакцию. Все в парадной форме, главный редактор распорядился поставить стулья для коллективной фотографии, и тут Цхай берет меня под локоть и говорит, что есть одно дело. Где бы нам уединиться для беседы?

Уединились. И тут он говорит... нет, я не могу передать, какая это была несусветица. Сначала про то, что я его не знаю, потом - что мы хорошо знакомы, потом - что у некоторых сотрудников Одинцовского УВД по двое детей.

- А у вас сколько? - ещё не успев понять, к чему речь, спросила я.

- Двое, - угрюмо ответил он. - Ну и что?

- Да я понятия не имею, к чему вы об этом заговорили. Вы вообще что сказать-то мне хотели?

И тут он, на глазах заливаясь малиновым румянцем, тихо сказал, что как раз именно сейчас у него очень много денег, вчера была зарплата у него, а позавчера у жены, и он не возьмет премию, а в другой раз непременно бы взял.

* * *

И откуда он такой взялся - не знаю.

И никто не знает. Только всякому было понятно, что он слеплен из другого теста. Тут можно сказать, что в моей журналистской практике этот случай первый. Все, с кем бы я ни говорила о Цхае, - ну все буквально говорили о белой птице в стае.

Сказочной красоты была птица.

Его милицейская биография с самого начала нетривиальна.

В 1979 году в 85-е отделение милиции города Москвы пришел новый участковый, Владимир Ильич Цхай. И надо было поискать в Москве человека, внешне так не соответствовавшего своей должности. Отец у него кореец, мама русская. От мамы достался курносый нос, придававший лицу вечно детское выражение, а от папы - таинственно восточные глаза и черные до невозможности волосы. При этом он был предельно худой, легкий на подъем и говорил тихим голосом. В отделении быстро усвоили, что Ильич (это приклеилось к нему сразу и на весь его короткий век) не выпивает и по возможности сразу бежит домой. Алкоголики, дебоширы, да и все потерпевшие, проходившие "через Цхая", неведомо как сразу понимали, что его профессия не бить, а помогать. Терпение его было поистине безгранично, нервов у него было немерено, и никакие его действия и поступки уже с той самой поры никогда не объяснялись чрезмерным возбуждением нервов.

Потом он стал старшим участковым, потом заместителем начальника 1-го отделения милиции Москворецкого района, а потом он взял да и попросил перевести его на должность опер-уполномоченного уголовного розыска снова в 85-е отделение. То есть ушел на понижение. И там проработал год. Никто ничего не понял, но для него это было неважно. Он уже нашел свою струну. Он понял, что он сыщик.

В те годы Главное управление уголовного розыска СССР имело славные традиции, заслуженную репутацию, а Главное управление уголовного розыска России находилось на нуле. И руководителям главка было очевидно, что только чудо может спасти репутацию российского ГУУРа. А что такое чудо в уголовном розыске? Чудо - это когда неожиданно раскрывается громкое, но уже попавшее в разряд безнадежных дело.

Леонид Александрович Втюрин (в ту пору замначальника ГУУРа России) хорошо помнит, как Цхай пришел на собеседование. Господи, да чем же он будет заниматься в оперативном отделе по раскрытию убийств? Худенький, все время улыбается, опер называется. Ладно, будет на подхвате. А тут подоспело время принимать решения по грозным "висякам", преступлениям Чикатило и Удава. Нужен был результат. Кому поручить всю эту безнадегу?

Собрались все, и Втюрин спрашивает: желающие попробовать поднять дело по подмосковным подросткам есть? Тут Цхай говорит - есть.

Ну и дали ему это дело.

И вот, вспоминает Леонид Александрович, ухожу в девятом часу вечера с работы, гляжу - из кабинета Цхая дым идет. Захожу, смотрю - он сидит. Чего домой-то не идешь, ночь на дворе? Дело, говорит, читаю. Ну, читай.