- Поезжайте потише, - попросил Герберт таксиста. - Что здесь произошло?

- А разве вы не знаете?

В зеркальце машины Герберт увидел горбоносую вытянутую физиономию.

- В Германии идут еврейские погромы, - тихо сказал шофер и вздохнул.

- Вы, видимо, еврей? - догадался Герберт.

- Имею несчастье им быть. Раньше я пел в императорской опере. У меня хороший голос... Контракты, поклонницы... Я был избалованным человеком. А теперь только это такси.

- Желаю вам скорее вернуться в оперу и бросить это занятие.

Прощаясь, Герберт дал на чай двадцать марок и пожал руку, которую шофер из робости не сразу ему подал.

Открыв дверь своим ключом, Герберт прошел наверх. Там он достал пачку пластинок, подаренных Кеном в один из последних дней, сигареты, которые сразу спрятал за книги, затем подошел к радиоле, поднял деревянную крышку и поставил пластинку. Потом закурил, открыл окно. Было темно, в доме напротив ярко горела люстра. Холодный свет ее показался Герберту безжизненным. За тюлем двигались очертания неизвестных мужчин и женщин. Герберт докурил сигарету и потушил окурок. Кончилась пластинка, щелкнул звукосниматель. Он услышал, как бабушка поднимается по лестнице. Мальчик метнулся к окну, закрыл его, бросил раскрытую пачку сигарет на пол и толкнул ее под диван, затем рывком снял с полки альбом с картами наполеоновских войн и уселся в кресло.

- Мальчик мой, что же ты спрятался от меня, я из ванной услышала музыку и поняла, что ты приехал. А почему ты сидишь в темноте? Это портит глаза. Бабушка дернула выключатель торшера, и карта наполеоновских войн вспыхнула так, как будто к ней поднесли горящий факел.

До чего же старики бывают несносны - вот и бабушка, когда-то она была молоденькой и, вероятно, симпатичной, даже наверняка она была симпатичной. А теперь что осталось? Одно неистощимое внимание к окружающим. Ее жизнь, судьба и ответы самой себе - все это уже в прошлом, теперь она мало в чем нуждается, много разговаривает, много спрашивает и вовсе не чувствует себя стесненной оттого, что мешает другим. У большинства людей с возрастом исчезает такт. Доставшаяся по наследству кровь стареет, как будто ей все равно, куда и по каким жилкам бежать. Врожденная стеснительность и такт, перепутавшись с приобретенным воспитанием, за долгую жизнь изрядно утомляют человеческую психику.

- Ты меня не слушаешь?

Герберт бессмысленно смотрел на ярко освещенную карту.

- Ты не слушаешь меня? - переспросила бабушка, пытаясь заглянуть ему в глаза.

- Ой, прости, пожалуйста, я задумался.

- Ты сказал, что отец самый здоровый человек в Швейцарии.

- Когда я это сказал?

- Да только что.

- Не может быть.

- Ты так и сказал, Герберт.

- Значит, я имел в виду душевное здоровье.

- Мне кажется, Герберт, тебе совершенно все равно, что будет со мной и отцом.

- Неправда, вы мне совсем небезразличны. Просто я думаю о вас не как все.

- Как же ты думаешь обо мне?

Герберт состроил на лице мечтательное выражение и сказал:

- Хорошо.

- Не огорчай меня, Герберт.

- Ладно, не буду.

Бабушка смягчилась:

- Ужин я могу сейчас приготовить.

- Я ужинать не буду.

- Почему?

- Я уже поел.

- И где же ты поел?

- Какая разница, есть я уже не хочу.

- Может, ты выпьешь немного молока?

- Хорошо, молоко я выпью. Знаешь что, бабушка, принеси мне кусок сыра.

- Сыр ты никогда не ел, Герберт. Что с тобой случилось?

- Ничего, просто, пока я разговаривал с тобой, кусок сыра стоял перед глазами как наваждение.

Через некоторое время бабушка вернулась. В одной руке она несла высокий стакан с молоком, в другой - тарелочку с двумя тоненькими ломтиками сыра. Она поставила молоко и сыр на журнальный столик и села напротив.

Вот опять начинается. Сейчас она решила, что я достаточно отдохнул. Ее забота дает ей право вмешиваться в мой мир, но в конце концов никто не виноват, что у нас есть родственники. Все равно она будет спрашивать, а я буду что-нибудь отвечать. И ссориться с ней не хочется, вообще не хочется с ней говорить, но я должен.

- Знаешь, бабушка, я очень устал. О том, что со мной происходило в Швейцарии, я тебе расскажу завтра. Сейчас я пойду в ванную, а потом буду спать.

- Ты не хочешь разговаривать со мной.

- Не в этом дело, я устал.

- Тебе приготовить ванну?

- Да, если можно.

Герберт представил себе девушку Бербель. Ее густые волосы закрывают лицо, и виден только курносый носик и край губ. Мне холодно, подумал Герберт. Отчего? В комнате очень тепло, а мне холодно.

- Подойди ко мне, - тихо говорит он. - Ты здесь, ты стоишь рядом. А теперь обними меня за плечи. Ну обними. Руки у тебя холодные, разве это руки - это веточки засохшей маслины.

- Ты очень сильный человек, - отвечает Бербель.

Какая же все-таки пустота, подумал он. Бербель хочет видеть героя там, где его нет и быть не может. В чужих подвигах, в чужой силе и в чужих страстях находит она поддержку.

Он попробовал оторвать ее руки от своих плеч и не смог.

- Я и ты - просто мысленный образ, а на самом деле нас вовсе нет, - говорит Герберт. - Ты притянула меня к земле и хочешь, чтобы я, сливаясь с тобой, стоял так вечно.

Бербель ничего не отвечает, но руки ее становятся еще теплее, она хочет переждать смутное время с моими руками на своих плечах.

- Я слышу шум, - едва слышно проговорила Бербель, и в ту же секунду он тоже услышал какой-то странный звук. Это похоже на грохот прибоя, звук становится все сильнее и сильнее, у Герберта начинают трястись руки, от вибрации и шума предметы сдвигаются с места, и автоматический карандаш медленно съезжает на край стола. И надо бы закрыть уши руками, но они стоят, прижавшись друг к другу, не меняя позы, затаив дыхание. И вдруг страшное слово "хайль" постепенно стихает, оно становится округлым, мягким и наконец совсем исчезает.

Звук ушел, и Герберт очнулся. Он стоял посередине комнаты, сжимая руками спинку обычного деревянного стула. Оторвавшись от стула, Герберт подошел к телефонному аппарату и набрал номер. От предвкушения разговора с Бербель у него стало дергаться веко и засосало под ложечкой. В трубке послышался какой-то щелчок, будто ногтем щелкнули по мембране, сразу ощутилось пространство, открылась почти космическая пустота. И конечно же Герберт не мог знать, что номер находится под контролем политической полиции. На двенадцатом сигнале трубку сняли, и знакомый заспанный голос ответил: