Пришла в себя уже на дне оврага у длинного, свежевырытого рва, когда немцы потребовали всем раздеться.

Гиля видела, как обреченно обнажались люди, складывали одежду в кучи: женскую – отдельно; детскую – отдельно мальчиков, отдельно девочек. Мужчины раздевались чуть в стороне.

И детей было много, удивительно много, Гиля только сейчас заметила это. Грудных ребятишек раздевали, снимая пеленки, распашонки и складывали в маленькую кучку, что была на отшибе, почти у края оврага.

Бабушка Роза помогла Гиле раздеться.

Девушка смотрела, как обреченно, безропотно выстраивались голые, беззащитные люди в какое-то подобие шеренг. И опять рядом был папа. Казалось, его это не касалось, не пугало, он не терял рассудок, мог рассуждать здраво, поддерживал дочь, успокаивал. Не сразу, но до Гили стали доходить слова отца:

– Старайся стать за спиной у меня. Как только дадут команду стрелять – падай, падай лицом вниз, замри, не дыши. А там как Бог даст. Но не теряй рассудок, ты сильная, ты все сможешь, я в тебя всегда верил.

Грудных детей вырывали из рук матерей.

Двое солдат брали младенцев за ручки-ножки, раскачивали, затем подбрасывали в воздух надо рвом. Небольшая группа солдат и офицеров стреляла по летящей цели

Следом вдоль рва, на самом его краю, выстроили малолетних мальчиков и девочек лицом к яме. Голеньких. Убивали выстрелами в затылок, спокойно передвигаясь от одного к другому.

Потом приступили к подросткам.

Этих расстреливали из пулеметов, группа солдат с оружием помогала пулеметчикам.

Когда очередные жертвы оказались во рву убитыми, туда, в скопление трупов, бросили несколько гранат, и куски человеческих тел разлетались вокруг, со шлепаньем падали на землю.

Взрослых сначала заставили спуститься в ров, уложить тела уже убитых детей и подростков рядами в штабеля и только потом их самих выстроили в одну длинную шеренгу у края могилы.

Несколько раз вдоль шеренги обреченных проходила группа немцев, внимательно рассматривая обнаженных людей: с мясом срывали сережки, выкручивали пальцы с кольцами, снимали другие драгоценности.

Папа стоял рядом, дедушка прижимался к Гиле с другого бока, шептал молитву. Мама с бабушкой замерли со стороны папы.

– Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, – голос дедушки Шмуля долетал как сквозь вату.

В сознании осталась одна единственная, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Так требовал папа.

Расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров на трупы детишек.

Теплые, ещё неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.

Сколько длилось беспамятство – не знает, выпало из сознания.

Очнулась, пришла в себя от тяжести, что навалилась сверху, и от нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но самое ужасное – нечем было дышать. Стоило приоткрыть рот, чтобы втянуть хоть маленькую толику воздуха, как тут же рот забивался землёй. Крутила головой, с трудом находила положение, когда можно было хоть чуть-чуть вдохнуть.

Когда всё же сознание прояснилось, до Гили дошло, реально начала понимать, что она лежит во рву среди убитых, засыпанная землёй.

Охвативший ужас вверг девушку в шок, граничащий с потерей сознания.

Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины. Один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля.

Снова ужас и отчаяние на грани паники охватили Гилю. В то же время, она не ощущала себя даже раненой. Чувствовала своё тело невредимым. Лишь тяжесть земли и чей-то труп сверху… и трупы… трупы… трупы… снизу, с боков, отовсюду. И она, живая, среди них, в могиле… И катастрофически не хватает воздуха… Чувствует, что ещё чуть-чуть, и она задохнётся, останется здесь.

Девушка стала метаться, крутиться, приподнимать себя, насколько позволяло ограниченное со всех сторон пространство. Руки упирались в скользкие, липкие, теплые человеческие останки, которые еще мгновение назад были телами, живыми людьми; земля потихоньку осыпалась со спины. Освобождалось пространство вокруг лица, уже можно было сильнее втягивать те жалкие крохи воздуха…

Однако никак не удавалось сбросить с себя чье-то тяжелое, остывающее тело, что лежало поперек девушки, не давало выпрямиться, вырваться из могилы, вдохнуть хоть капельку свежего воздуха. А она надеялась, что он именно там, вверху, сразу за этой преградой.

Теряла сознание, лежала, не помня себя – где она и что с ней. Потом сознание возвращалось, чтобы тут же смениться ужасом, оцепенением.

Но именно страх двигал ею, заставлял действовать.

Разом исчезли тысячелетиями приобретенные человеческие знания, интеллект, а на смену им из глубины веков появился звериный инстинкт самосохранения. Это он вызывал, будил в ней обострённое чутье, изворотливость, находил ранее неведомые физические силы, что до поры до времени дремали где-то в укромных уголках ее девичьего тела.

Легла бочком, скорчившись, подобрала под себя ноги. Голос далекого предка руководил, подсказывал, что только в такой позе она сможет проскользнуть, проползти под лежащим сверху телом, преодолеть очередную преграду.

Напряглась из последних сил, руки упирались, скользили, не находили опоры, утопали в человеческих останках, но почувствовала вдруг, что поменялась со вставшей на ее пути преградой местами.

И замерла, застыла, отдыхая, выковыривала языком землю изо рта, выплёвывала. Втягивала в себя такой живительный, такой желанный воздух, которого становилось все больше и больше.

Сверху уже ничто не давило, только слой земли снимал жар с ее пылающего тела. Хватило сил подняться, встать на колени, вытянуть руку. Рука качнулась в пустоте.

Снова напряглась, выпрямилась…

Перед глазами мелькнул дневной свет, вдохнула чистый воздух. На мгновение вернулось сознание, и тут же исчезло, уступив место беспамятству.

Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком, разглядев в нем женщину. Метнулся обратно ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна длинная траншея-могила, и она была пуста.

Прислонил спасенную женщину к склону оврага, похлопал по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, да изо рта текла грязная струйка слюны.

Вдруг женщину начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.

Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Глотнув раз-другой, она впервые осознанно посмотрела на Прошкина.

– Кто вы? Где я? – ужас отразился в ее темных, чуть навыкате глазах. – Пустите, не надо!

Вся сжалась, вскрикнула.

Прошкин смотрел, пораженный видом девушки: молодое, красивое, чуть-чуть смугловатое лицо и совершенно седые волосы. Даже брови поседели.

– Уходим! Уходим скорее! – взял на руки ребенка, помог подняться девушке и быстро, насколько позволяли его попутчики, направился по оврагу на восток.

– Быстрей, быстрей! – тревожным шепотом торопил Прошкин, поминутно оглядываясь назад. – Они могут вернуться.

Солнце палило из-за спины, вдогонку, когда лейтенант со спутницами подошли к месту, где лог раздваивался. Одно ответвление уходило дальше по прямой. Другое, помельче, с небольшим ручейком по самому дну – вправо, к колку, который резко выделялся на фоне большого пшеничного поля.