Только успел промолвить: "Да куда ж тебя, хуй несет, кучер!" - как белая кишка сорокатонника врезалась, прошибив песчаный бруствер, взмыла винтом, ободрав кромку неба, и шмякнулась навзничь.
Ох! Я не расист, господа, но я ненавижу акробатику бледнолицых негров, не умеющих держать кал, как маленькие, и чуть не спалившие мне Содом и Гоморру.
Бедная Туля. Что хорошего она от меня видит?
Вот этих черножопых?
Минеты на полном скаку в кабине автовоза?
Взбитые сливки киббуца Йотватта и стерильную прохладу уборной, где мы с Тулинькой дремали на разных стульчаках, остужая гениталии.
А выходные?
Тягучая маета в ресторане "Аленушка" и пьяные обрывки приблатненных блюзов. Твое худенькое тело диффузирует в мое сросшейся половинкой, и твои глаза тонут в озерах разлук, и припухшие губы по-детски дрожат. Тулинька с родинкой на попке, и горький дым костров мертвых скифов...
... Ночь на бугре Эйлат. Четырнадцатая верста. Роковая ошибка...
Я бегу с Тулинькой на борту, груженный армейскими джипами, зомбированный черным недосыпом, и размышляю об Орли. Туземная тварь второй раз арестовала зарплату. Геноцид гениальной суки кипятит чифирь гемоглобина.
Сытая зона объявила мне джихад бешенством матки.
Проснулась Туля.
Боковым зрением вижу ее в правом кресле и не могу отодрать очи от стрелки тахометра.
Стрелку оборотов двигателя зашкаливает на полет в Лебединое озеро, и аура автовоза с горящими тормозными колодками пляшет, как Майя Плисецкая, отчаянный падеспань на срезе обрыва. Когда все, что может тормозить, использовано, вплоть до Тулинькиного клитора и адреналина.
- Тормози, я хочу пописать! - требует любимица на Четырнадцатой версте, и стрелка моего биологического тахометра соскакивает с оси. - Ты меня слышишь? Останови, черт бы тебя подрал!
Моя Тулинька, пробежавшая со мной несчитанные километры, принуждает меня тормознуть на Четырнадцатой версте суицида.
- Ссы в кабину, проклятая баба!
Тулинька в крик.
Повторяю: "Ссы здесь", - и включаю лампы освещения кабины.
На мгновение отдираю очи от приборов, ловлю фокус ее глаз - и у меня взрываются зрачки.
Белый лед ненависти в ее вытаращенных безумием бельмах, предельный распял ебальника дьяволицы из-за барханов Туркмении и клыки вставных челюстей, готовые выдрать мой кадык, так призрачно защищенный бороденкой.
Вышвыриваю даму пробздеться под луной и продолжаю спускаться с открытой правой дверью в самую низкую точку мира.
В чем же фатальная ошибка?
А я развернулся и подобрал эту дрянь...
Итак, мы все еще лежим рядом после близости. Чуть теплая слизь и никакого оргазма. Аннигиляция. Может, порвать ей очко или просто жениться? Мы повенчаны Дальними пастбищами и хлебали из артезианских колодцев адолан диких скифов. И хрип и стон: ТЫМЕНЯВЫВЕЛИЗЕГИПТА!!!
Даже ментовский рав Мешулаш Бермуда не рискнет впутаться в такую авантюру.
Статус винокурвертируемой подстилки дает ей полное право быть леди в еврейском обществе. Чего же боле?
В тот же день увольняюсь с работы по собственному желанию, закосив нервное истощение. Ради Тули. Беру у знакомого художника автомобиль, так как он им не пользовался как средством передвижения, а только рисовал как натурщицу. Целую бархат Тулинькиной кошелки и предлагаю турне на Север. С бутонами роз цвета вышвырнутых вен и потоком белого вина. В километрах десяти за перекрестком Раанана тормозим. На Старой хайфской дороге.
Задрал подол капота у натурщицы маляра, с понтом поломался и впрягаю Тулиньке сионизм.
- Это, сладкая, тюрьма Тель-Монд. Здесь сидит наш Даник. Пожизненно. Здесь и я СТРАДАЛ полгода. Единственная во вселенной кича, где нас не скрещивали с арабьем. Понятно?
- Да, Мишенька, да.
... Я СТРАДАЛ за "понял" и ни хуя не понял, а Тулинька поняла?
Да, там, бывало, поймаешь юношу и спросишь: "По ком звонит колокол?" А сопляк дерзит: "По кокаину".
И не понять - то ли небо в озера упало, то ли крыша по метадону плывет?!
Едем дальше.
- Перекресток Бейт-Лид. Поверни головку налево. Тюрьма Ашморет. Тут томится людво, подзащитное властью. Жизнелюбы ходили к ментам своими ногами. И это понятно?
- Да, мой Мишенька, да!
Странно!
Едем дальше.
Бейт-Орен. Огороды с бананами, синее море, вышки Атлита. Здесь маршируют за военные шалости буонопарты армии Израиля. Едем дальше. Шмыгливый виа-Долороса ведет нас к вершине Кармеля, сплошь утыканной смоковницами и Дамуном. Бетонные вышки-бойницы. Бетонный глухой забор с просьбой не фотографировать, черепом и костями. В бойницах радостные хари друзов, как флаги на башнях. Санта-Мария.
- Прочь от мест этих гиблых и зяблых...
- Бежим, Мишенька. Бежим!
Прибегаем к т-образному перепутью Йокнеам. Куда ни подайся - тюрьмы.
Налево свернешь - Кишон. Направо - бастион Мегиддо. Если же мысленно ломануться прямо, через поле Армагеддона, попадешь в Шатта - исправительный дом-могилку, где успешно лечат горбатых.
... Шалик Мацкиплашвили просит надзирателя разрешить наложить филактерии. А надзиратель - друз. Его чувства можно понять. Он тоже гражданин Израиля, и вообще. "... Аткрой, - в который раз пристает к надзирателю Шалик. - Аткрой! Твой глази я ибаль!"
Гуманид открывает маленький ридикюль на поясе штанов и нажимает кнопку "приматы в опасности".
Полуэскадрон черкесов дивизии "Джалябский анклав" влетает в прогулочный дворик с пластиковыми дубинками наголо. Звезда Давида, красный крест и красный полумесяц залились краской стыда на зарешеченном небосклоне, пока конвой помогал Шалику накладывать рубцы утренней молитвы.
Сидим с Тулинькой под смоковницей на склоне холма и любуемся Афулой. Античный город. Со времен разрушения Второго храма ничего, кроме безработицы, там не произошло.
Полдничаем холодными бататами в мундире и запиваем лакерду белым вином. Любимица хмелеет, и в ее глазах - дымка далеких расстояний. Мои руки как Рэм и Ромул ласкают сосцы молочных желез. Притормозило солнце над Тель-Мондом и луна над кичей Аялон. Нирвана.
- ... Однажды, Тулинька, Иисус Навин привел сюда мой народ похавать смоквы, текущей молоком и медом.
- Дальше, Мишенька, дальше.
- Глядь, а Обетованную уже чавкают семнадцать царственных байстрюков и приватизируют корыто.
- Дальше, Мишенька. Дальше.
- Нас мучила жажда, Тулинька. Сорокалетняя жажда скитальцев в пустыне, а смоква созрела.
- Дальше, Мишенька.
- Отощавшие львы, мы бросились скопом на ожиревших секачей и опустили. Цивилизованные гои назвали эту разборку Армагеддон, а опущенных чушек филистимлянами.
- Мишенька, почему ты кричишь, как блаженненький?
- Дура, да я же был там!
Тулинька приходит в восторг. У нее на душе праздник. Сосцы молочных желез мажут мои усы елеем.
- Дальше, Мишенька, дальше. Что было потом?
... Потом, блядь, хлынули гунны. С Востока. Толпы гуннов. Орды. Скифы и половцы, запорожцы и гоголи. Открылись хляби небесные и массажные кабинеты. Они перли с кошелками абсорбции наперевес, и на их стягах горела кириллица без препинательных знаков: "Читать писать не знаем жрать ебать давай".
Тулинька зарыдала и позволила лакомиться собой так, как в предпраздничные дни не могло быть и речи.
"Да, мой Мишенька, да! О! Ах! Я твоя, любимый мой! Ах! Не покину, миленький! Ах! Хочешь попку, строгий мой? Ах! Ох, замри! Я сама. О! Ах!" Гаолян собачьих позиций... Одиночный икс... Античная Афула... Армагеддон взбитых сливок и салют восторженной малофейки...
- Я-я-я, нет, ты, мой Мишенька! Ты! ВЫВЕЛМЕНЯИЗЕГИПТА!
Смеркалось.
Счастливые после близости, мы быстро собрали манатки и поехали в ресторан "Аленушка" вечерять в приблатненной истоме.
Смеркло.
Кто бы мог подумать, что в такой праздничный день Тулинька подцепит рецидив. То ли ей остоебенили тюремные притчи, то ли статус винокурвертируемой в еврейском обществе леди потерял прелесть и свежесть не знаю!
