В доме стало тихо. Ни шагов на лестнице, ни беспокойных карманных фонариков. Снаружи доносились отдельные выстрелы. Очень далеко.
Когда стало светать, они хотели идти к своим телегам, запрягать и ехать домой. Только домой, ничего другого, кроме как домой. Но за чертой города проходила линия фронта. Русские часовые стояли за перевернутыми телегами и никого не пропускали. На поле возле телег беженцев вспоротые перины, кухонная утварь, серебряные ложки, сломанные оглобли, разодранные навесы. Выглядело, как будто какой-то крестьянин рассыпал по снегу навоз. И ни одной лошади! Не было Ильки, не было и раненного Зайца. Что, они уже тащили русские пушки или попали в котел полевой кухни?
- Что скажет дядя Франц, если мы не вернем Зайца? - спросил Герман.
Штепутат не ответил. Одним Зайцем больше или меньше, в эти дни было уже не важно.
Часовые отправили их обратно в город. Никому не разрешили подойти к повозкам. Ни за хлебом, ни за пальто. Не удивительно, что у Виткунши с раннего утра начался приступ - смесь брани и слез. Ей все пришлось оставить. Не только ценный ковер из клубной комнаты йокенского трактира, который она спрятала на самом дне повозки. Даже ее хрусталь, свадебный подарок прежних времен. Чемодан со столовым серебром. Все ушло в грязь вспаханного поля. Трактирщик Виткун тащил орущую жену в сторону, он боялся, что часовые могут надумать прервать это выступление - наполовину забавное, наполовину раздражающее - очередью из автомата.
Они шли через Ландсберг. Как похоронная процессия. Без багажа. То, что было на них, было все их имущество, больше ничего. Позади всех маленькая бледная женщина, поддерживаемая майоршей, но заметно взбодрившаяся.
- И это можно пережить, - сказала жена Шубгиллы, шедшая со своими детьми впереди всех.
Сияло солнце. С крыш Ландсберга на тротуар текла талая вода, капала на мертвых лошадей, на труп какого-то несчастного обывателя, на размокшие пачки печенья и разбитые бутылки лимонного ликера.
- Вот теперь мы потеряли все, - продолжала причитать Виткунша.
Но Штепутат вновь обрел надежду.
- Прежде всего домой, - громко сказал он.
Он сказал это так, как будто не было никаких сомнений, что дома все станет лучше. Да и Виткунша вспомнила о хорошем фарфоровом сервизе, который она закопала в саду. А в сарае под тремя метрами соломы лежало несколько килограммов сахара, полмешка соли, бутылки с растительным маслом и другие полезные вещи. Да, все как-нибудь наладится. Будет мир. Люди вернутся в свои дома и будут пить в йокенском трактире киндерхофское пиво. Виткунша могла бы продать немного сахара и соль, а это большая ценность в такие времена. Если не вернутся немцы, киндерхофское пиво будут пить русские. Но им придется платить, обязательно платить.
Красная Армия готовилась отбивать контрудар. Между яблонями на косогоре солдаты рыли окопы. Рядом с дорогой, которая шла от Ландсберга на восток, на Бартенштайн, занимали позицию пушки. Они стреляли через долину на юго-запад, поверх сгоревшего пассажирского поезда, возле которого в снегу лежало множество безжизненных черных точек. Герман смотрел на артиллеристов, как они задвигали снаряды в ствол, замирали в ожидании приказа офицера. Орудие откатывалось. Пустая гильза летела в грязь. Это были те же самые пушки, которые, стреляя через гору Фюрстенау, подожгли торговую площадь в Дренгфурте.
По дороге навстречу им шли машины с советской звездой на крыше. Они везли на фронт горючее и солдат, беспощадно брызгали во все стороны мокрым снегом, то и дело заставляя йокенцев прыгать в канаву. Разбогатеть можно было в эти дни. В канаве лежали такие вещи! Куски тонкого материала, какие много лет назад развозил в своей тележке по деревням Самуэль Матерн, хорошо сохранившиеся платья, одеяла, шубы, аккордеон с запавшими басами. Бесхозное богатство, потерянное или брошенное в бегстве, пропадало в восточно-прусской слякоти без славы и без слез. Вещи утратили свою ценность, как и бумажные деньги, затоптанные в снег. Наверное, у какого-нибудь казначея развалилась во время бегства полковая касса. Йокенцы проходили мимо этого богатства, как будто это были клочки простой газетной бумаги. Только для Виткунши бумага с большими цифрами сохранила свою прежнюю притягательную силу. Несмотря на свою дородность, она то и дело наклонялась, вытирала грязь, разглаживала купюры и засовывала под шубу. Никогда не знаешь!
- Ими только подтереться, - сказал мазур Хайнрих. Гитлер капут... рейх капут... тогда и марка капут.
Герман нашел ведро меда. Оно вызывающе стояло на заборе у всех на виду, как ставят жестяную банку, чтобы упражняться в стрельбе из рогатки. Ведерко было выше половины заполнено пчелиным медом. Одному Богу известно, в каком уголке Восточной Пруссии пчелы сумели наносить из рапса, красного клевера и липового цвета этот сладкий нектар! Герман окунул в мед палец, облизал его, повесил ведерко на руку и побежал догонять остальных.
- Мы скоро будем дома, мама?
- Не сегодня и, наверное, еще не завтра, - ответила Марта.
- Мы сейчас проиграли войну, мама?
- Не знаю, сынок.
- Может быть, Восточную Пруссию опять освободят, мама.
- Да, может быть, мой мальчик.
И кому только пришло в голову разыскать эту отдаленную усадьбу в стороне от Бартенштайнского шоссе? На дворе кипела оживленная деятельность, мужчины таскали в крестьянский дом дрова, женщины пытались накачать обледеневшим насосом хоть ведро воды. Нижние комнаты были переполнены. Беженцы из Ангербурга, даже несколько семей из Гердауэн. Штепутат направился в людскую. Герман озирался по сторонам, надеялся найти среди множества детей своего Петера Ашмонайта, но безуспешно. Петер Ашмонайт на самом деле прорвался на запад.
Герман не переставал удивляться, почему именно эта усадьба была выбрана для ночлега. С переполненными комнатами и конюшнями! Почему бы не пойти дальше по той же вполне проходимой проселочной дороге до самого конца? Подальше, к одиноким домам, к покинутым деревням без военных машин и русских танков. Вжаться там в угол, затаить дыхание и ждать, пока снова не зацветут цветы. Нет, это, похоже, закон природы, что люди следуют за толпой, согревают друг друга. Кто остается один, умирает один и быстро.
