Пацюк открыл глаза и на мгновение показалось, что пол под ним качнулся, уплывая из-под ног. Он резким, нервным движением судорожно ухватился за жалюзи, едва не сорвав их с окна. В глазах заплясали черные и красные точки. Часто дыша, хватая ртом воздух, мэру с трудом удалось восстанавить дыхание и унять дрожь. Он с волнением прислушался к неровному сердечному ритму.
"Спокойно, Леня, спокойно. Не такие планки брали, "не такие шали рвали", - мысленно уговаривал он себя. Но новые сомнения навалились всей тяжестью на и без того раздираемый противоречиями мозг. - А, может, не надо было впутывать Осенева? - кольнуло позднее раскаяние. - Этот такого нароет, чего доброго - не одна моя башка покатится. А, и черт с ним! Скопом всегда подыхать веселее. И вообще, с какой стати я себя хороню раньше времени? Время покажет... Как ни крути, а Осенев в любом случае сначала ко мне придет. Хамства и наглости, всем известно, ему не занимать. Как, к слову, не занимать честности и порядочности.
Можно было бы с письмишком подвалить к Шугайло или Панкратову. Эти в два счета сыночка, черти его разорви, вычислили бы. Но... куда бы с результами подались? А это уже вопрос и серьезный. Вряд ли в первую очередь к нему, Пацюку. Одним словом, чего шарахаться из стороны в сторону, маховик все-равно не повернешь назад, а торопиться надо. Ой, как надо торопиться. Пока сыночек ненаглядный еще какой-нибудь сюрприз не подкинул...".
Леонид Владимирович не мог и предположить, что его звонок в редакцию "Голоса Приморска" был зафиксирован сотрудниками отдела службы безопасности города. А в данный момент ее руководитель Михаил Петрович Панкратов получает исчерпывающую информацию относительно пришедшего на его имя письма и прошедшей пресс-конференции.
Красные "жигули" с тонированными стеклами, по иронии судьбы, мирно стояли рядом с одним из домов по Второму Нагорному переулку. Сидящий вполоборота на водительском сиденьи руководитель приморской службы безопасности слушал взволнованную, быструю речь агента. Он не упускал возможности задавать вопросы, делать уточнения, отпускать незначительные реплики, - одним словом, демонстрировал явную заинтересованность. Однако, и не настолько, чтобы агент поверил в собственную исключительность и однажды ему вдруг не пришло в голову начать диктовать условия.
Михаил Петрович ничем не выдал своего удивления по поводу сообщения информатора об имевшей место короткой беседе мэра с Осеневым, "ни с того, ни с сего после длительного перерыва появившегося в исполкоме и мало того, любезно встреченного Пацюком". Особого внимания заслуживала информация о передаче Осеневу "по всей видимости, какого-то задания личного характера, в виде сложенного вчетверо листка бумаги". Впрочем, Михаил Петрович тут же сделал для себя вывод, что "задание" могло иметь непосредственное отношение к письму. "Вполне возможно, - размышлял он, сохраняя на лице маску заинтересованности, но мысленно анализируя услышанное, не теряя при этом нить "исповеди" агента. - Но почему именно Осенев? Хотя, если рассудить здраво, с такой новостью к первому встречному не побежишь. - И сразу себя одернул: - А Осенев, что, доверенное лицо? Есть и более приближенные к "королевской особе". И к нам он тоже не рискнул обратиться, как и к Шугайло. Если бы у того что-то подобное засветилось, мы бы уже знали. Так, прикинем приблизительно: на сегодня точно знают о письме - мой агент, я, Пацюк и его сын, если он, действительно, его сын, а не хорошо информированный самозванец. Кого-кого, а этого добра испокон века на Руси хватало. Дальше... Кто еще может быть осведомлен о письме? Предположим, Осенев. Чертова семейка! Даже не кость в горле, а настоящий хребет!
Если предположить, что Осеневу дано мэром задание найти "дорогого сыночка", то он, наверняка, обратится к... Правильно, к жене! И, значит, нам остается только подождать, когда это одаренное дитя его вычислит. А потом? Отпускать Гладкова? Не останется рычагов давления на нее. - Внезапно в голове Панкратова молнией промелькнула сногсшибательная мысль. И уже в следующую секунду ему стоило огромных усилий сохранить самообладание. На память пришли переданные ему не так давно слова, вскольз брошенные Кардиналом: "Слишком одиозной фигурой становится, на мой взгляд, Пацюк..." - Отец и сын - чем не конфликт, при умелой и расчетливой режиссуре? подумал Панкратов. - А то, что на совести последнего три убийства, надо еще доказать. И кто будет доказывать? Гладков написал "чистосердечное признание", во всем повинился, так сказать, и раскаялся. Материалы вот-вот передадут в суд. Кто сможет доказать обратное? - Михаил Петрович невольно бросил взгляд на часы. - Если Романенко не подкачает, то никто. Никто... И ему впервые за много лет внезапно сделалось, по-настоящему, страшно. Он вспомнил слова, сказанные однажды Аглаей Осеневой в присутствии Романенко и впоследствии переданные им Панкратову: "Свидетели есть всегда...".
Михаил Петрович выслушал до конца сообщения информатора, включил зажигание и, не поворачиваясь, спросил:
- Где вас удобнее высадить?
- Недалеко от Центрального рынка, - последовал ответ.
Весь оставшийся путь они проехали в полном молчании. В нем не было ничего загадочного, таинственного или напряженного. Всего лишь молчание людей, которым никогда не суждено понять и уважать друг друга. На эти короткие встречи их толкало необъяснимое, смешанное чувство скрытой брезгливости и неприязни и в тоже время - некой притягательности и необходимости, глубоко укоренившихся в характерах и в том виде деятельности, который они избрали для себя во имя "служения Отечеству и народу". Но самое поразительное и парадоксальное состояло в том, что и Отечеству, и народу в равной степени было глубоко наплевать, как на них самих, так и на род их "деятельности"...
Он заканчивал очередной этюд, когда ему принесли передачу от Аглаи, сотрудников "Голоса Приморска" и коротенькие записки. Положив кисти, тщательно вытерев руки, Валера с нетерпением принялся в первую очередь читать записки. В них, как обычно, не содержалось, практически, никаких новостей, но они были для него необыкновенно дорогими и долгожданными. Ему вновь остоумными шутками пытались "поднять боевой дух" и желали "скорейшего выздоровления", под которым, естественно, подразумевался выход на свободу. Валера закончил (в который раз!) перечитывать послания и принялся разбирать продукты, прошедшие через "частое сито" многочисленной СИЗОвской обслуги. Передачи для него готовились всей редакцией, но в общую торбу их всегда паковала дома Аглая, не забывая сунуть в посылку какой-нибудь засушенный цветок или стебелек. Вот и в этот раз Валерка, с теплым чувством благодарности, вытащил из сложенного вдвое листка засушенную веточку сиреневых дубков, к сожалению потерявших первоначальный, насыщенный цвет и слегка поблекших, но зато, что удивительно, до сих пор сохранивших неповторимый - скорее, лесной, чем садовый, аромат. Поднеся стебелек в дрожащих пальцах к самому лицу, Гладков с жадностью вдохнул его запах, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слезы. Он зажмурился, до боли в скулах сжимая зубы, и в ту же секунду ощутил легкое головокружение. Гладков покачнулся, резко распахивая глаза. И, часто ловя ртом вохдух, вдруг закричал дико и протяжно, заранее зная, что через несколько мгновений его неотвратимо накроет душной, непроницаемой пелериной очередного кровавого кошмара. Это случилось здесь с ним впервые... По следственному изолятору, проникая сквозь толстые стены, заставляя с недоумением и страхом переглядываться заключенных, неукротимой лавиной несся утробный, нечеловеческий вой, от которого у привыкшего ко всему персонала, и того, по телу пошел холодный озноб.
