Она замолчала, кусая губы и глядя на Артемьева тоскливыми, горестными глазами. Так смотрят люди, однажды заглянувшие в бездну. Не сорвавшиеся в нее, но постигшие весь холод, мрак и глубину, ощутившие ее неодолимую, страшную власть и до скончания века вынужденные отныне нести в своей душе ее мрачный, грозный, с годами не рубцующийся, кровоточащий оттиск.
- Наташа, - взволнованно начал Георгий Степанович, - ей-Богу, прости, но я не знаю, что тебе сказать. Все так неожиданно, вдруг и так печально. Голос его казался глухим и больным. - Я верю тебе, безусловно, верю, но Наташа... - Он запнулся, не в силах подобрать нужные слова. - ... я боюсь навлечь на тебя гораздо большие несчастья, чем те, что ты уже пережила. Пойми меня правильно.
Увидев, как лицо ее принимает отчужденное выражение, Артемьев подхватился и в растерянности заметался по кабинету.
- Господи, что я говорю! - он резко к ней повернулся: - Наташа, тебе надо бежать! - не соображая, выпалил Георгий Степанович. - Да-да, конечно, тебя необходимо спрятать. Сейчас... - Артемьев остановился и взволнованно продолжал: - Подожди... Я только соберусь с мыслями.
Наталья с мольбой и надеждой смотрела на него, нервно теребя в руках игрушку. Черты ее лица припухли от слез, веки и нос покраснели; плечи поникли и спина ссутулилась. Она сидела, напоминая бездомного, облезлого, жалкого звереныша, невесть как выжившего - то ли после летнего опустошительного, таежного пожара, то ли после зимней разбушевавшейся метели.
- Дядя... Георгий Степанович, - проговорила тихо, - у меня есть кассета с записью их разговора.
- Да, конечно, кассета... Какая кассета? - недоуменно вскинулся Артемьев, занятый своими мыслями.
- Сразу после убийства мамы к нам приехал дядя Миша Багров. - Наталья зябко передернула плечами, губы ее дрогнули, но она сумела совладать с собой и продолжала: - Они с Родионовым говорили о каких-то дневниках и деньгах. И еще, как-будто мама тоже об этом узнала. Поэтому Родионов ее и... - она наклонила голову и на черные бусины глаз игрушки скольнули тяжелые, крупные слезы, словно и Топтыжка скорбел и плакал вместе с ней.
- Постой-ка, - нахмурился Артемьев, - ты, что же, записала их разговор? Но как?! - прошептал он пораженно.
- Они говорили у меня в комнате, - пояснила она, судорожно всхлипывая и нервно вытирая слезы. - Думали, у меня шок и я ничего не понимаю.
- Выходит, ты... - Артемьев не договорил, тупо уставившись на нежданно обретенную племянницу.
- Я хочу ему отомстить! Он убил маму! - выпалила она с яростью, которая заставила его внутренне содрогнуться. - Родионов - не человек, он хуже... хуже... скотины! Хуже зверя!
Георгий Степанович с изумлением смотрел на ее враз перевоплотившееся, перекошенное ненавистью, изуродованное чувством всепоглощающей мести лицо: глаза горели, щеки пылали, рот перекосился, обнажив два ряда белоснежных, оскаленных зубов, вены на шее вздулись, скулы заострились, а побелевшие пальцы рук то нервно гладили, то беспощадно мяли и дергали несчастную детскую игрушку.
- Наташа, - вымолвил обескураженный ее видом Артемьев. - да как же можно, вот так вот... ненавидеть. Откуда в тебе столько этого? Ты же молодая совсем...
- Молодая? - перебила она. - Это я снаружи - молодая, а внутри старуха! Я не хочу больше жи-и-и-ить! - завыла Наталья. - Не хо-о-очу-у...
В кабинет залетел взволнованный Блюмштейн. Глазами быстро показал на массивный шкаф у стены:
- Егор, быстро - за шкаф! Чтобы тебя здесь никто не видел!
Марк Моисеевич вызвал санитаров, которые мгновенно скрутили бьющуюся в истерике девушку. Когда ее увели, Артемьев, испуганный и подавленный, выбрался из-за шкафа.
- Марк, - попросил хриплым, дрожащим голосом, - дай мне водки. - И обессиленно рухнул в кресло.
- Посиди, я сейчас, - Блюмштейн выкатился из кабинета.
Было слышно, как он четко и жестко отдает кому-то распоряжения. Через минут пять Марк Моисеевич вернулся с наброшенным на руку халатом. Осторожно снял его и виновато глядя на друга, произнес:
- Извини, Егор, только спирт.
- Давай, - махнул рукой Артемьев.
- Разводить?
- Ты, что, издеваешься?! - рявкнул Георгий Степанович. - Чистый давай!
- Даю, даю, не кричи, пожалуйста, - он ловко и профессионально разлил спирт и вопросительно глянул на Артемьева.
Тот одним махом опрокинул кружку и тут же, покраснев, надувшись, стал судорожно хватать ртом воздух.
- Закусить дай, - прохрипел натужно, отчаянно жестикулируя руками.
Блюмштейн услужливо подал краюху черного хлеба. Георгий Степанович с чувством и от всей души грызанул ее и, вытирая выступившие слезы, с жалостью спросил:
- Маркуша, родной, нет ли здесь свободной, одноместной палаты? Впрочем, я согласен и на общую.
- Разбежался! - буркнул Марк Моисеевич. - Не велика шишка, в коридорчике постелим.
Артемьев чуть отошел, отдышался и через силу улыбнулся:
- У тебя тут, Марк, настоящий дурдом!
- А ты думал, в санаторий для членов Политбюро попал? - съехидничал тот.
- Марк, ее надо увозить отсюда, - резко меняя тему, проговорил Артемьев.
- Согласен. Но каким образом? Ты ведь знаешь, чья она дочь.
- Она, прежде всего, моя племянница, - тяжело вздохнул Георгий Степанович. - И не смотри на меня так. Ее отец - не Родионов, а Олег.
- Олег?!! Подожди, ты хочешь сказать...
- Марк, - устало отозвался Артемьев, - я уже все сказал, что хотел. Ты же помнишь эту историю, когда Настя и Олег хотели пожениться. Но ее отец уперся рогом, потому что Олег был на десять лет старше, да к тому же разведен. Ни Олега, ни Насти. Только Наташка осталась. Пойми, не могу я ее бросить. Не мо-гу!
- А ты представляешь, что с тобой Родионов сделает? Подумал, какой скандал грянет?
- Не грянет, - жестко отрубил Георгий Степанович. - У нас есть, чем его прижать.
- Тебе решать, конечно, - согласился Блюмштейн. - Но, поверь, Родионов - страшный человек, он ни перед чем не остановится.
- Но ты же не бросишь меня? - улыбнулся Артемьев. - Черт с тобой, я согласен и на коридор. - Он вновь стал серьезным: - Марк, ей разрешены прогулки?
- В общем-то, да, - скривился тот. - Но тебе ли не знать, как это "аукнется" на больных и персонале.
- Боишься? - напрямую спросил Георгий Степанович.
