Потом завидел Аврелыча, стоял тот на коленях над костерком, подкидывал сучья, дул снизу и кашлял от дыму. Спросил, не двинувшись:

- Не время?

Аврелыч перескочил костер и склонился тревожно:

- Нет, высок месяц. Хохочешь, брат, ты во сне не по-ладному. Болит все?

- Нет, легше.

Только будто завел глаза, слышит - толкает уж в плечо Аврелыч.

- Ставай, надо итти!

Раскидали головешки и двинулись в лес по белым лунным стежам. Впереди тихо шел Аврелыч, за ним близко, заслоняясь локтем от бьющих веток, Василь Петрович. И месяц скакал за ними по вершинам, как юркая белка.

XIV

Зверь хитер и опасен; соображались с ветром, с холодной надземной тягой, идущей с дальних болот по лесу, - как бы не услышал, шли молча и сами слушали подолгу. Спала еще тайбола. В темных лесных падях перелезали часто через сваленные гнилухи, проседала нога в трухлую середку. Стоял здесь тяжелый смертный дух, тленом отзывалась тайбола, сырой, осклизлой плесенью. Было трудно дышать, кружилась голова у председателя, едва несли ноги, стягивала в подколенках непонятная тягость. Опять вздымались на гору, отдыхали недолго, шли дальше.

Под конец резали мягкие еловые лапы, вязали веником к ногам, - шли на вениках, как на лыжах, чтобы зверь не учуял следов. И когда вышли в нужное место, уж стемнело небо и месяц оседал в сучьях, и звезды замерли в небесной черноте.

На краю полянки нашли Ерасимову чернуху и долго стояли поблизку. Видно было: лежит корова, раскинув ноги, как колья, мертво и недвижимо. И темень будто

шевелится над ней. Но было все тихо, только шуршали и пискали в траве какие-то малые зверюги, должно - лесная гнусь. Скоро придет дожирать зверь.

Выбирали долго место, сели рядом, на две близких ели, и затихли. Аврелыч все светил цыгаркой, - больше, чтоб знать, какой идет ветер, не сменить ли место. И слушали, - до того слушали, что гудело в ушах, будто доносило по верхам дальний благовест. Всю ночь чудились эти звоны. Затекали ноги стоять на сучьях и холод щемил до костей.

А звезды все наливались, сверкали крупно и низко и нет-нет срывались, летели туда-сюда, чертили по небу белым хвостом. И от этого вздрагивала и светлела ночь.

Какая-то птица, шумя крыльями и натыкаясь спросонья на ветки, пролетела поблизку и тяжело осела в сучьях. Шарахнулся однажды внизу ночной зверь, должно лисица, испугался чего-то. И опять надолго все тихо, все мертво, молчит тайбола, только густой звездопад сечет и сечет небо.

Показалось один раз Василь Петровичу, что идет по лесу тяжелый зверь, свистнул он слегка, стали слушать.

И опять слышали, как плывет над тайболой далекий звон, а зверя не слышали, должно - поблазнило председателю.

Потом долго смотрели, как из-за леса потянули вверх тонкие, остромордые облачка, набежали на месяц голубыми песцами и потерялись скоро в черноте неба. Потом всколыхнулись над поляной дымные жидкие полосы, наплывал с болот туман.

- Скоро свет, - закашлял глухо, со свистом, в рукав себе Аврелыч.

Скоро заполнилась жидким молоком вся полянка, вздыбилось белое озеро выше, заплыли, утонули в мути ближние вершины. Стало глухо и темно сразу.

И вдруг вздрогнул Василь Петрович, широко открыл глаза, долго смотрел молча, себе не поверил: где-то в глубоких туманных недрах прокалилось вдруг красное пятно и затрепыхал, будто от дальних молний, туман. И окликнул Василь Петрович тихо, все еще не веря:

- Аврелыч?

- Вижу! - голос был глух, как из бучила.

- Что? - шопотом спросил Василь Петрович.

- Видать, горит. Может, побежим?

- Куда блудить в такой туман!

И все стихло. Мерещилось, несло из тумана далеким нестройным шумом, бабьим тонким воем, ребячьими криками, а туман душил грудь резучим запахом не то дыму, не то болотного острого тлена, все наплывал огромной неслышной рекой и чудились сквозь муть далекие переливы света - трепещет где-то в небе огромная кровавая звезда. Смотрел упорно в это пятно Василь Петрович, разгадывал его тусклые очертания и затеснило сердце тревогой. Вдруг задрожали онемелые ноги, навалился грудью на толстый сук, опять больно закололо за ушами.

- Скоро утро, - сказал будто самому себе, перемогся и опять стал твердо.

Все казалось Василь Петровичу - несло из тайболы тяжелым смертным удушьем как бы банного угара, теснит от него грудь, тяжелит голову и томит горло предчувствие рвоты. Крутил головой, сплевывал обильную кислую слюну, прятал ноздри в твердых складках рукава и стоял так долго и неподвижно.

Уж заворочались черева тумана, почуяв тихо шевельнувшиеся ветры, потекли в путь, затеснились на полянке. Рассвет шел бледный и непонятный. Чуть зазеленело вверху небо, пахнуло с тайболы сырым свежим ветром, запищала, возвестив утро, ранняя птичка-слепушка. На

ближней сушине короед повел опять свой древесный ход, затикал неугомонно, как исполкомовские часишки. Ночь прошла.

Заметно стало, как просветлел край неба, верхушки опять почернели, на полянку пали серые отсветы. Снова и снова свежо дохнула тайбола. Седой сыростью оседал туман на мшанниках, светлыми капельками повиснул на сучьях, бурой краской выкрасил поздний смородинный лист.

И в эту пору свистнул Аврелыч легонько, по-снегириному, - был явственно слышен дальний ход зверя. Шел он косолапо, кругами, с остановками, с легким хрустом подминая сырой валежник. Едва заметно пробежала по краю полянки его быстрая темная тень. И слышно было, как долго нюхал медведь ветер, даже всхрапнул по человечьи. Потом резвым попрыгом прокатился он через поляну к раскинувшей ноги корове. Обежал несколько раз вокруг, вытянул голову и осторожно полез вперед, приникая к земле. Охотники припали к ружьям и ждали.

Вдруг выстав над коровой, налег медведь тяжелой лапой на коровий бок и пошатал - нет ли какой западни. И сразу влез головой в раскрытую коровью утробу, высоко выставился раскормленный загорбок зверя, далеко разносилось по поляне жадное чавканье.

- А ну! - сказал негромко председатель и под это слово сорвались курки. Гулко заперекидывала тайбола за горы, за болота, за дальние озера смертные выстрелы.

Медведь сел на задние лапы, заревел жалобно и повалился на бок. Долго барахтался, загребая лапами клочья земли, и глухо, протяжно стонал.