- Во-о? Да ведь ты черенок-то вотыкал?

- Чего вотыкал! Кликнули - пойдем старики, вот и пошел. Как все, так и я.

- Хым... Свои-то шарики не работают?

Завиноватился Ерасим от такого покору, вздохнул тяжко и смолк. Тенькали за стеной быстрые исполкомовские часишки, картинки висели в простенках, густым теплом несло от печки, шуркали в щелястой загородке тараканы. И еще вздохнул Ерасим, спросился:

- Пойду, не-то, с вами я на зверя?

Сразу сел Василь Петрович, не стерпел:

- Сукин ты кот! Лесопят дикой! Тут вот и пойду! А где был, когда я охотников звал?

Обиделся Ерасим:

- Дак ведь и другие не шли?

- Тьфу тя!..

Помолчали все, только слышно было, как булькает свинцом Аврелыч.

Потом поднялся Аврелыч, пулелейку поставил под лавку:

- А драться-то на него полез даве... хым... тож за других?

Помялся Ерасим, за бороденку себя дернул, вздохнул:

- Ошибочка, ишь, вышла, дорогой!

Покрутил головой Аврелыч, засмеялся:

- Тебе ошибочка, а парню чуть не смерть. Э-эх, безгузики! Хым... Ну, сряжайся, довезешь хоть до места, что-ли.

Как раскинулся в небе кровяной осенний долгий закат, выехали они из деревни. А за околицей, у тяжело размахнувшегося на стороны креста, вдруг выскочила кобылка с колеи круто на сторону и села. Схватился сразу за бердан Василь Петрович.

- Тьфу тя соскало, куда высела, не к добру, лешуха! - выскочил со злобой Ерасим с телеги.

У дороги, на холмышке под крестом, сидела, подобравшись по-совиному, Извековская младшая сноха.

- Ты чего? - подошел председатель. - Аниска, ну?

Молчала баба, уперла лоб в колени, сцепила руки и не двигалась.

- Свекор даве ремнем отполосовал. Да не больно, видать, коли зад держит! - засмеялся Ерасим.

И затряслась вдруг вся в горе-горьких слезах Аниска, забила зубами, визгнула по-дикому - аж отозвалось в тайболе - и бежать снялась в сторону, скакала по клочам, по пеньям, как подбитая галка, убежала в лес.

Шмякнулся опять председатель на солому, тряско покатила тележка, застучала на кореньях мелким дробным

стуком, потом вошла мягко в глубокую колею, в грунт. Поехали тихо. Лес надвигался гуще, глуше, посерели сразу лица.

- Под суд отдать? - спросил тихо Василь Петрович.

- Не-е... не полезно. С суда придет - забьет на-все бабу.

- Ну, как окоротить? Скажи?

Аврелыч молчал долго, высосал всю цыгарку и бросил в колею, посветлевшую сразу от рассыпанных искр.

- Хым... Пока у бабы силы нету, пущай перетерпит.

- Вот верна-а! - обернулся Ерасим и засмеялся.

- Тебя спросили! - ткнулся ненавистно в солому Василь Петрович и больше не поднимал головы, пока доехали.

Оставили Ерасима в лесной избе, где зачиналась новина, сами прошли поближе к логу. На сухоборье выбрали полянку скрытую, костерок завели, привалились вздремнуть, пока месяц пойдет книзу.

Спала уж тайбола глухим сном, спал всяк зверь лесной и птица, тихо было.

Завели охотники беседу, чтобы время провести. Доставал Аврелыч из огня черные обгорелые картохи и вел медленный сказ.

- Народ наш глухой и слепой, Маланьюшки вроде, и тихой, да дикой. Ты за то его не суди и не тесни, - не полезно. Хым...хым... Я вот скажу, - ходил прежде на промысла на Святом Носу. Как сопрет в море лед ветрами, зверю-то осыпаться некуда, а мы тут и подлезаем. Тут и подлезаем. Лежит тебе зверя черноглазого, гладкого белька видимо-невидимо, мы и ружья бросим, а бьем палкой-хвостягой. Зверь видит, податься ему некуда, завизжит один тут чисто, тонко, и все за ним заголосят и, ты подумай, начнут сразу валиться в большую груду, чтобы лед проломить. Валятся один на другого, давят нижних,

пыхтят на остатнюю силу, мы только успевай бить! Зверь смирный и голова у него мягкая, с одного тычка валится носом в лед. Хым... А бывало, что и проламывали, и вся добыча под лед уходила - и живая, и мертвая. Вот как!

- Ну? - не понял сразу Василь Петрович.

- Да вот и ну! Это тебе не сказка - только присказка, сказка будет впереде, на той неделе в середе, поевши мягкого хлеба, похлебавши горячих штей, звенышком приставим, там и жить станем. Вот как!

Лесной мохнатый мизгирь вылез на тепло из-под валежины, да испугался набежавшей Аврелычевой тени, скакнул - прямо в горячий котелок. Вынул Аврелыч сучком сразу обвисший его труп и бросил в огонь. Потом слил в сторону заигравшие радужные пятна из котелка и опять стал пить.

- Не скачи, значит, в капиток - ноги сваришь.

Посмеялся Аврелыч и вытер губы рукавом.

- С народом, говорю, надо терпенье, он те и сам в руки пойдет. Люди бают: народом заправлять - не репу обрезать, не мутовку облизать. Ты как думаешь?

И посмотрел на Василь Петровича, с веселым от костра подмигом. Не скоро ответил председатель, смотрел долго еще в огонь и в запавших глазах будто шевельнулся пепел.

- Да видишь... я все думаю так. Кабы вот живы были мои ребята, перевернули бы мы Шуньгу наново. Епимах-то у нас сидел бы тихо, не пикал бы, не мутил бы. А то вот старики-то опять и слезают с печек.

- Верна?

- А то нет? - загорелся Василь Петрович.

- Хым... Ну-ну!

Аврелыч сунул под бок ружье и привалился вплотную к нагретому боку валежины. Смолкли оба.

Костерок только потрескивал, сыпал ворохи искр, шипела на огне и крутилась в черные трубки береста. Подбиралась из темени, из узловатых корневищ, из моху холодная поземка, обегала стороной костерок и подбиралась сзади - леденила спину, текла за ворот, как студеная вода.

Василь Петрович зябко ежился и подтягивал к огню ноги. Посмотрел через костер на Аврелыча, - тот уж спал, и закопченное лицо во сне кривилось от дыму, неспокойно ползали взад-вперед мохнатые брови.

Птица большая налетела из тьмы, низко опахнула крыльями костер и взмыла в дыму, в искрах кверху, - было долго слышно, как свистит в полете растрепанное крыло.

Ломило попрежнему голову, будто лежал в надбровьях тяжелый железный венец, и все гудели в ушах кузнечные меха. Василь Петрович протянул руку, нащупал ведерко и положил на лоб мокрую руку. Забила сразу в зубах мелкая знобь, не мог остановить никак, и стала, будто, отходить голова. Закрыл глаза, забылся.

Когда проснулся, видел - высоко стоит новый месяц, ели вокруг темны и сонны. И показалось вдруг - лежит он утопленником на дне морском и смотрит вверх сквозь глубокую воду. И оттого в светлой ряби так двоится, дрожит и трясется месяц. Раскрыл широко до рези глаза и смотрел долго, пока не стал чистым и ясным месяц. Тогда понял отчего воют псы на луну, никогда не думал прежде и засмеялся простой отгадке. Темен и страшен зверю ночной мир, как глубокая яма, одна вверху светлая дырка - месяц, вот и воет в нее зверь с великого страху и той ночной тоски. И опять засмеялся Василь Петрович своей отгадке.