– Отчего мой страстный любовник грустен, как Пьеро? – Лебяжья Шея пресыщено втирала в сосцы молодое семя. Она лежала высоко на подушках, широко и лениво раскинув согнутые в коленях ноги, и следила за Грамотеем из-под полуопущенных ресниц. Обнажённый вьюнош курил папироску у окна, и курил несколько нервно.

– Дурацкая какая-то ситуация, – Грамотей вмял окурок в фарфор. – Дура-институтка забеременела

– Зачем? – удивилась Берстенёва. – Неужто родить от любимого хочет?

– Так бывает? – Грамотей удивился куда больше Берстенёвой, такого оборота он не предполагал.

– Ах, Грамочка…, – Лебяжья Шея потрепала юношу по мешочкам с семечками. – Лишь блудливая баба, такая, как я, загодя вожжей не чует. Остальные, либо сразу к своей заднице их примеривают, либо на мужичков накидывают. Твоя бурсачка из каких?

– Не знаю, – быстро ответил Грамотей и сия быстрота сказала, что он-то, как раз знает. Но Берстенёва почему-то не обратила внимания на скорость ответа. Она оставила грудь в покое, задрала ноги повыше, поболтала ими и предложила: – Отрави её и делу конец.

– Как?! – воскликнул гимназист, выказывая возбуждения больше, чем возмущения.

– Ядом, – в данный момент Лебяжья Шея всё понимала и объясняла буквально.

Однако углубиться в обсуждение фармакологических особенностей такого предложения у любовников не получилось, ибо настойчиво задребезжал колокольчик парадного входа. Служанка с профессиональным именем Чистюля загремела засовом, и вслед за лязганьем из прихожей комнаты донеслось старческое покашливание. Худое лицо служанки просунулось в дверь будуара и тонкие бескровные губы объявили: «Пришёл».

– Пускай войдёт, – скомандовала Берстенёва, а гимназисту показала: – Прикрой срамоту-то. – Сама же так и осталась лежать, раздвинув ноги в сторону двери.

– Мышеловка нараспашку…, – проворчал вошедший старик. Вид его был весьма необычен. Горбун в восточном халате с седыми волосами, заплетёнными в косу. – Разврат сплошной.

– Да ну тебя, деревниш! – засмеялась Лебяжья Шея. – Я позабавить тебя хотела. Порадовать.

– Невелика радость, – буркнул горбун и, мельком глянув на гимназиста, завернувшегося в плед, прошёл в угол и сел в невысокое кресло.

– Невелика, – согласилась Берстенёва, но явно вкладывая в слово иное понимание. – Тем и беру. Мужеский пол очень уж малость да узость ценят.

– Тьфу, – сказал горбун, опёрся ладонями на изогнутый посох и уставился взором в узоры хиванского ковра, закрывшего пол.

– Не ворчи, – Бертенёва уже на ногах, в сером с золотистой искрой платье со шлейфом и в шляпке с золотым пером. – Глаза-то подними.

Горбун посмотрел на даму пречёрными глазами, таких Грамотей ещё не видел, оставил левую, похоже суховатую кисть руки, на набалдашнике, а правой снял клиновидную багровую, с чёрной каймой шапочку и утёр ей своё узкое вытянутое лицо.

– Неужто и уголья есть? – спросил он тихо, будто боясь спугнуть удачу. – Гонец передал, што ты виды на сделку имеешь.

– Есть. И имею, – тоже тихим голосом ответила Берстенёва.

– Ага, – удовлетворённо крякнул деревниш и снял ладонь с набалдашника посоха. Пронзительный свет побежал от синего глобуса, и гимназисту показалось, что в этом свете лицо Берстенёвой на мгновение стало необычайно уродливым, а шея вся переплелась страшными жилами. Но только мгновение и синий свет растаял. А горбун спросил: – Продаёшь или меняешь?

– Меняю, – сдавлено, словно затаив дыхание, произнесла Лебяжья Шея. – На две родных половинки серого сапфира.

– Всё колдуешь… – дребезжаще хихикнул старик. – Всё пятьдесят восьмую грань ищешь?

– Ищу.

– А перья? – спросил деревниш, а в руках его белый шёлковый кошель с узорчатым красным полумесяцем.

– Перья не меняю, они мне к лицу – очень причёску украшают, – усмехнулась колдунья.

– Что за пятьдесят восьмая грань такая? – спросил гимназист, но ответом его никто не удосужил, а и странно не знать, что бриллиант имеет пятьдесят семь граней.

Что происходило далее осталось в памяти Грамотея фантасмагорической картиной. Ковёр превратился в зелёное сукно канцелярского стола, но расчерченное мелом на геометрические фигуры, числа и знаки. «Игорный стол», – понял гимназист. Берстенёва опустилась на колени, у колен – раскрытый свёрток с антрацитовыми камнями. Деревниш присел на корточки и метнул в середину сукна самоцветную пуговицу с тремя отверстиями для нитей, золотые обрывки которых ещё торчали. Пуговица упала на пустое место, чистое от меловых линий, чисел и знаков. «Замётано!!» – чужим голосом закричала Берстенёва. Она подпихнула свёрток горбуну, а тот достал из кошеля два невзрачных камешка и положил их перед колдуньей. Дрожащими пальцами Берстенёва соединила сапфиры и они слились в один, словно капли ртути. И как он засверкал! Чело Лебяжьей Шеи текло его отсветом.

– Сделка честная? – спросил горбун.

– Честная! – от восторга обладания сапфиром колдунья утратила бдительность.

– Тогда я имею право наградить крупье! – вскричал деревниш и вжал в ладонь Грамотея фишку-пуговицу.

– Стой! – взвизгнула Берстенёва, но было поздно, кулак гимназиста сжал награду. А старик исчез! Вместе со свёртком. Только ниточка синего света таяла у двери.

– Отдай! – отчаянно закричала колдунья и ладонями, с которых опадали сгнившие ногти, потянулась к гимназисту.

– Нельзя. Не положено. Не по чину. – Спокойно сообщила Чистюля. Она встала между Грамотеем и Берстенёвой. Когда и как возникла худосочная служанка, гимназист не заметил.

– Без того, кто принёс останки всегда возрождающейся птицы Феникс, сделка бы не состоялась. Он – необходимый свидетель и его награда по праву, – твёрдо произнесла Чистюля, беря Грамотея за руку. – Я выведу тебя.

– Лазутчица! Скормлю тебя крысам! – вопила колдунья, но не двигалась с места, только меняла личины, среди которых шакалья была одной из самых приятных. Чистюля тащила вон отсюда оцепеневшего гимназиста, который и не вспомнил об одежде, так в пледе и оказался на улице, где их уже ждала пролётка.

– Их-хи-йя! – свистнул-гикнул кучер, заросший чёрной до земли бородой по уши и глаза, и, грохоча по булыжникам пролётка унесла их прочь.

Прочью оказалась ведьмачья жизнь. Вот он-то, заматеревший сотней лет, шёл по следу Фырки.

Но разве он один? Воздух скрежетал предчувствием появления бсов. Опять же и люди не остались в стороне. И родственник Юрия Марковича, неудовлетворённый наследством, обратился к приятелю, о наследстве не заикаясь, но объясняя всё одной лишь родственной любовью, а приятель, помявшись смущённо, попросил помощи у специалиста. Специалист открыл ноутбук, выудил сведения о посёлке и о Медовой, затем сделал пару звонков посредством смартфона и к удивлению приятеля родственника Юрия Марковича согласился.

Германский вагон, то есть, немецкое авто затормозило у крытого колодца и навстречу фольклорной женщине из советского кино середины XX века шагнул Ястреб Апричин. Коромысло отсутствовало на покатых борцовских плечах бабы, воду она несла в руках, понятно, упакованную в вёдра.

– С вечира в рукомойку налила, а утром-то глядь, оно и пустое! – Восторженно сообщила баба, колыхнув животом, заползшим на растёкшуюся грудь. Апричин вдумчиво поддержал разговор: – Бывает.

– Ищё как бывает, когда девка жопу умывает! – Запредельно восхищённо поделилась природной наблюдательностью баба и, покачивая желудком из стороны в сторону, удалилась за зелёный щербатый забор.

– М-да… – сказал Ястреб интонацией интеллигентной тётушки по отцовой линии, свистнул электронным замком авто и отправился к дому за номером 57, так как номер 59 он видел.

Апричин поспел к самому разгару событий.

Примерно за час до этого самого разгара в саду появился Грамотей Недоучка. Подпритихли птички-синички, попрятались мышки-норушки, не говоря уже о букашечках. Анчутка тут же превратился в желающего выслужиться дозорного и выскочил с вопросом:

– Чиго ищите, господин хороший?

– Мелкую чертовку, – коротко и конкретно ответил блондин.