– Вы, женщина, собственно, что от меня хотите?

– Вы должны были зарегистрировать собаку в нашем клубе, прежде чем заниматься разведением щенков.

– Во-первых, я не занимаюсь разведением, это, так сказать, нам для семейной радости событие. А во-вторых, с какой стати я должна регистрировать собаку, уже зарегистрированную в московском клубе? Вот ее паспорт. Вопросы есть?

– Вопросов у меня нет, – женщина продолжала мило выпускать яд, – но есть предложение. Пятьдесят процентов с продажи.

– Женщина, простите, вас как величать? Юля? Ну так вот что, Юля. Это моя квартира, моя собака, мои вложения времени, нервов и средств. Поэтому предложение ваше наглое и глупое. Не смею вас задерживать, мне щенков кормить.

– Ты не продашь в этом городе ни одного щенка, это я тебе обещаю, – тихим голосом молвила добрая Юля, – придешь сама просить помощи, – перешла на «ты» гостья.

– До свидания, рэкет! Целую ваши деньги!

Маринку трясло от возмущения. Она обняла собаку за мощную шею, к ее животу, как пиявки, прилепились восемь щенков, еще трое дровами лежали друг на друге, подергивая лапками во сне. «Бегут куда-то. Еще жизни не видели, а уже снится что-то…» Марина просидела в вольере около часа, думая о смысле жизни собак и женщин.

Когда щенкам исполнился месяц, Марина дала объявление в местную газету: «Продаются щенки сенбернара от родителей-медалистов». Звонки начались сразу, но отдавать собачонок было рано, и Марина записывала желающих в листок ожидания. Еще через две недели начали приходить покупатели. Маринка ревела, как белуга, отрывая от титьки своей собаки, и себя, очередного собачьего ребенка. Она знала каждого по имени, знала их характеры и привычки. Внимательно вглядывалась в приходящих и, если была хоть капля сомнений в порядочности покупателя, отказывала, придумывая разные серьезные причины. Патриция яростно рычала и гавкала, чувствуя, что забирают родное. Как сильны были радость Маринки и тихое умиротворение собаки от рождения малышей, так безгранична была тоска их обеих после ухода каждого щенка. Марина дала слово – это первая и последняя вязка. Второго такого издевательства над собой она просто не переживет.

Патриция долго искала щенков, она обходила все углы, обнюхивая каждый закуток. После прогулок, обычно долгих, сейчас быстро бежала домой сама и влетала в пока не разобранный щенячий вольер, надеясь увидеть своих деток. Пусто. Она клала тяжелую голову на лапы и подолгу лежала не шевелясь. Сердце Маринки разрывалось. Она уже была не рада той приличной сумме, которую выручила за щенков. «Как же разводят собак? Как они могут не сходить с ума, постоянно отдавая это чудо?! Или они бессердечные, или я малохольная». Но время прошло, прошла и печаль.

Деньги Марина отложила и, пока была в отпуске по уходу за ребенком, жила на содержании родителей. Она катастрофически не справлялась с Машкой и собакой, порой Марина просто физически не могла выгулять псину. Время кормить дочь и время выгуливать Патрю часто совпадало. Лилька в школе, мать на смене. Вовчик по-прежнему приходил-уходил. Маринка психовала, постепенно нарастающее раздражение стало ее обычным состоянием. Когда она запустила чашкой с остатками чая в стену, поняла: «Все! Больше не могу!» Она, плача, набрала номер телефона хозяина Патриного жениха.

– Сергей, мне надо Патрицию пристроить.

– Надолго?

Пауза.

– Марина, на какой срок? Але!

– Навсегда…

Сколько ее любимая собака прожила у новых хозяев, Марина не знала. Сергей забрал Патрицию с большой радостью, и теперь в его загородном доме носились по огромному участку уже два веселых теленка – Патриция и Патрик. Так, кстати, звали кобеля. Маринка корила себя за предательство недолго. Поревев недельку, она нашла еще одно весомое оправдание своему поступку. Она знала, как Вовчик любит собаку. Будет ему сюрприз. Своего рода месть.

– Марина, а где Патря?

– Отдала.

– Зачем? Кому? Вяжешь опять, что ли?! Ты же не хотела!

– Она у Сергея. Может, и вяжет, я не знаю.

– Я тебя не понимаю, ты шутишь так? – Вовка стал догадываться.

– Я не шучу. Собаку я отдала.

– Какая же ты дрянь! – Вовчик сжал кулаки. – Да как ты смогла?

– А вот смогла! Смогла! Тебя не спросила! – Марина закричала так, что у нее на шее вздулась венка. – Ты что думал? Я двужильная? Одна смогу тянуть это все? Скотина! Ты же видел все! Живешь в свое удовольствие, появляешься раз в месяц и будешь права мне качать?! Пошел ты на хрен, моралист!

– Если смогла предать друга, сможешь предать и меня.

Вова сделал каменное лицо. Обиделся. Марина смотрела на него и думала: «Нет, это поразительно, до чего странный малый! Он живет, как хочет, с кем хочет, где хочет. А я должна растить его ребенка, ухаживать за его любимой огромной псиной, встречать его, распрекрасного, с объятиями, когда ему вздумается, при этом выполнять не супружеские не обязанности. Я прожила с ним несколько лет и до сих пор не могу понять, неужели он действительно такой, зачерствевший донельзя эгоист? Нет, ну то, что дурдом по нему плачет, это однозначно. Допьется. Но я его, оказывается, смогу предать! Он фактически нас бросил, а я его, видите ли, могу предать!»

– Вова, иди домой. И не приходи к нам больше, пожалуйста. И еще. Ты не всегда будешь молодым и здоровым. У тебя две дочери, две оставленные тобой женщины, которые заботились о тебе. Мать умрет, и ты сопьешься. Ты останешься один и никому не будешь нужен, старый, нищий и больной. Поэтому цени сейчас то, что тебе дает жизнь. Еще не поздно, еще есть время.

Елизавета Ильинична умерла в восемьдесят девять лет. После Маринки Володя два раза был официально женат, и снова, оба раза, на Маринах. Обе женщины не смогли с ним прожить и двух лет. Вовчик несколько раз сходил с ума в белой горячке, его уволили с работы, потому что помимо запоев, на которые долгое время начальство закрывало глаза, у Володи развился страшный склероз, в пятьдесят он выглядел больным, много старше своих лет, мужчиной. В шестьдесят он одряхлел и спился окончательно, живя на свою небольшую пенсию и не покупая ничего кроме водки, хлеба и молока.

***

– Мама, а Оля была крещеной?

– Нет, ты что! Тогда ведь нельзя было. Пашку тайком бабка дома крестила, чтоб в парткоме не узнали. Узнали бы – карьеры не видать. Сидели бы с голой жопой сейчас.

– А тебя кто учил молиться?

– И мать, и баушка. Я так ее называла, баушка Параскева. Я ее больше, чем мать, помню. Она очень набожная была. Меня учила перед сном всегда подушку крестить, прежде чем лечь. Сказки мне читала. Помню образок в комнате в углу, лампадку. Молилась там. Мать моя Пелагея умерла, когда мне шестнадцать было. Отца почти не помню, тоже рано умер. Параскева и растила. А маленька была, голодно было, так баушка жевала хлебный мякиш, заворачивала его в марлю и давала мне вместо соски сосать. Как баушка умерла, на мне брат с сестрой остались. Намыкались. Голода боюсь до сих пор.

– А вы же говорили, Оля оставила после себя крестик и иконку на столе, когда…

– Да, купила вот сама себе… ой, беда, беда…

Марина вернулась мыслями в тот день.

***

– Не надо, Тамарочка, мама умерла.

Маленькая Лилька испуганно жалась к бабушке.

– Пойдем домой, пойдем, девонька…

Тамара Николаевна, предчувствуя непоправимое, крепко взяла Лильку за руку. С полными котомками они вернулись домой.

– Ваня, иди к Ольге сходи, проверь. Она нам не открыла.

Иван Иванович оделся. Пошел. У него был свой ключ от Ольгиной квартиры, для контроля. И для встреч. Маринка знала, но знала так, как будто бы это знание было о постороннем человеке, не об отце. Как будто прочитала о ком-то, что вот он так делал. И все. Знала и забыла.

Иван Иванович отпер дверь. Тихо. На кухне горит свет.

– Оля!

Тихо… тихо… жутко… сердце колотится… В комнате пусто. Кухня… поворот головы к…

– Твою ма-ать…