Он поехал за границу - в Англию, Францию, Бельгию, - выступал перед эмигрантами, простыми солдатами Андерса, запуганными и обманутыми своими командирами, которые твердили им изо дня в день, что, мол, Польша - теперь русская колония и по возвращении их ожидает смерть или, в лучшем случае, Сибирь. А Фогг рассказывал правду. Он говорил о трудностях - о холоде, голоде, нужде. Но и об огромной, невиданной доселе энергии простых тружеников Варшавы, поднимающих свою столицу из развалин. Далеко не все поверили певцу. Но многие поверили и вернулись на родину, в который раз осознав элементарную истину, что не может быть счастья без родной земли...
Когда мать получила письмо из Министерства национальной обороны ПНР, она не зарыдала, не закричала, а села за стол, подперла подбородок руками и уставилась в пустоту. О чем она думала? Наверное, о том, что письмо лишь подтвердило истину, давно ей известную, но которую она гнала от себя, не желая расстаться с надеждой, которая поддерживала ее, давая силы, заставляя забывать тяготы жизни. "Как детально установлено, - говорилось в письме, Ваш муж погиб смертью храбрых в сражении под Ленино в 1943 году. Он навсегда вписал свое имя в славную историю ратных дел нашего народа, в летопись польско-советского братства по оружию".
Теперь, когда последняя надежда исчезла, встал вопрос, как быть дальше. Вернуться в Советский Союз, попытаться там, в Ургенче, наладить свою жизнь? Не поздно ли, когда тебе за сорок? А как быть с Аней? Ведь дочь уже в седьмом классе польской школы, отлично учится, у нее свои друзья, планы, привязанности. И выдержит ли измученная болезнью бабушка долгое и трудное путешествие?
Они давно переехали из общежития и снимали комнатушку на окраине Вроцлава, в сером мрачном доме, построенном еще в начале XIX века, плохо отапливаемом, со множеством соседей, которые встречались в ранние утренние часы и поздно вечером на кухне, где всегда шипели примусы. Соседи в основном были милые, симпатичные люди, переселенцы из восточных районов Польши. Говорили с восточным акцентом, слегка растягивая слова.
К "русским" - так называли здесь семью Герман - относились доброжелательно, жалели, иногда в воскресные дни приглашали на общий "семейный" обед. Выставляли стол, точнее, сдвигали несколько кухонных столов в один, накрывали свежей скатертью. Появлялись картошка, соленые огурцы, "колдуны", напоминавшие наши пельмени, водка. Ирма отпивала лишь глоток, ссылаясь на плохое самочувствие, но оставалась на кухне все эти долгие, наполненные шумными разговорами часы,
Аня любила такие застолья. Говорили о самом разном - и о политике, и о том, что Зося с нижнего этажа слишком часто меняет кавалеров, а это к добру не приведет. И о новом "фольксвагене", который неизвестно с каких доходов купил пан Розвадовский, и о тройне, которую родила худенькая, болезненная Магда, работница швейной фабрики, что на аллее Красной Армии. Теперь ей обязательно дадут отдельную квартиру. Застолье кончалось коллективным пением.
Собственно говоря, только ради этого Аня и выдерживала все эти нескончаемые и весьма мало ее интересовавшие разговоры и сплетни. Пели в основном народные песни, те, которые она когда-то слышала от отчима. Пели с душой, чисто, как хорошо отрепетированный хор, тщательно готовившийся к выступлению на ответственном концерте. Аня молчала, боясь нарушить чистоту и монолитность хора, руководимого смешным веселым человечком - парикмахером Антони.
Но был в огромной густонаселенной квартире один человек, который не принимал участия в застольях. Не потому, что был высокомерен или чурался соседей. Просто рабочий день пана Юрека складывался иначе, чем у других жильцов. Он вставал поздно, варил в одиночестве кофе на кухне, и Аня, возвращаясь из школы, часто заставала его за этим занятием.
- Ну что, Аня, - растягивая слова, расспрашивал пан Юрек, - в дневнике одни пятерки? А я вот никогда нигде не учился, Однако живу, и, как видишь, неплохо.
Аня приходила в его маленькую каморку, сплошь заваленную каким-то хламом, пыльными абажурами, широкополыми шляпами довоенной моды, погнутым барабаном. Посреди, как островок, возвышалось старое расстроенное пианино, всегда открытое. Пепельница умещалась тут же и была сплошь заполнена грудой окурков. Пан Юрек работал в ресторанном оркестре, а "самая работа", как нередко повторял он, "начинается после двенадцати". Он отпивал глоток кофе, присаживался к пианино, томно закрывал глаза, касался клавиш и легонько наигрывал сентиментальные мелодии.
- Хочешь, я тебе спою? - обращался он к Ане. И, не дожидаясь ответа, зажмурив глаза, негромко напевал ресторанные шлягеры. - Для того чтобы петь, - внезапно прерывал он себя, - надо обладать добрым сердцем, хорошим слухом да еще любить свое дело. И обязательно, непременно верить в то, о чем ты поешь. А вот наша певица Люцина так не считает. У нее ни голоса нет, ни сердца. Ни души, ни ума. А она поет... Вот безобразие, да?!
Слушая пана Юрека и глядя на его лицо, на котором ежесекундно появлялись самые разнообразные гримасы, Аня хохотала и хлопала в ладоши. Трудно было догадаться, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
- Ты любишь музыку? - выпытывал он у девочки. - Впрочем, что я говорю! Разве можно ее не любить? - Пан Юрек допивал кофе и продолжал рассуждать: Я бы мог стать вторым Падеревским*, если бы не война, мог бы учиться в консерватории, играть Баха, Шопена, Моцарта... А теперь время упущено, Музыке надо учиться с детства, с трех лет... Он неожиданно преображался, глаза его расширялись, он бросался к пианино, и комната наполнялась бурными, страстными аккордами.
[* Игнацы Падеревский (1860 - 1941) - знаменитый польский пианист и композитор.]
Любила ли Аня музыку?! Шестилетнюю, мама взяла ее на концерт известного пианиста, приехавшего на гастроли в Ургенч. В отличие от других малышей, которые после первых минут ошеломленного осваивания теребили родителей, начинали болтать, зевать, а немного погодя и хныкать, Аня весь концерт просидела как завороженная. Она не отрываясь смотрела на пианиста, сильные руки которого неистово ударяли по клавишам, наполняя пространство зала то щемящими сердце жалобными мелодиями, то светлыми нежными переливами, то радостными торжественными аккордами.
После концерта девочка начала буквально приставать к маме, чтобы та купила ей пианино. Аня редко что просила у мамы, и к этой неожиданной просьбе дочки Ирма отнеслась со всей серьезностью. Аню отвели к знакомой учительнице музыки. Та, прослушав девочку, улыбнулась: "У нее абсолютный слух, ей надо заниматься, может выйти толк". О покупке пианино не могло быть и речи. Денег и так едва хватало. Аня ходила разучивать нотную грамоту к той же знакомой учительнице, занималась старательно и самозабвенно. Но тут началась война, и про музыку забыли.
Теперь, в каморке пана Юрека, девочка влюбленно смотрела на оживающие под тонкими пальцами ресторанного пианиста клавиши. Иногда он усаживал Аню рядом на табуретку и веселыми глазами следил за тем, как она старается одним пальцем подобрать мелодию.
- А ты молодчина! - хвалил пан Юрек. - Слух у тебя отличный... Вот выгоним Люцинку на пенсию, будешь у нас в "Бристоле" звездой!
Кем быть? Этот вопрос Аня впервые задала себе в восьмом классе и с ужасом обнаружила, что однозначно ответить на него не может. По всем предметам она училась одинаково хорошо. Учителя ее хвалили, ставили в пример другим. На родительских собраниях пани Ванда, отчитывая родителей неуспевающих, повторяла:
- Вот Аня Герман. В таких трудных условиях живет: ютятся в восьмиметровой комнате, стола негде поставить, - а всегда подтянута, собранна, готова ответить на любой вопрос.
К тому времени мама уже работала учительницей в начальных классах. Жить стало легче, но по-прежнему они стояли в длинной и, как им казалось, бесконечной очереди на квартиру. "Стану учительницей, как мама", - поначалу решила девочка. Но стоило представить себя среди маленьких мальчишек и девчонок, как она чувствовала себя вдруг одинокой и беспомощной... Нет, труд преподавателя требует особого дара - терпения, сосредоточенности, силы воли. Она видела, как часто мама вставала по утрам в плохом настроении, с сильной головной болью, но в школе на уроках преображалась. Всегда одинаково ровная, спокойная, доброжелательная. "Я вот так не смогу", - думала Аня. Соседка тетя Зося звала ее к себе в мастерскую - там и зарабатывать можно впятеро больше, чем мама, и самой себя обшивать и одевать.
