МАЯКИ

Рубенс, лень и дремота бездумного тела,

И ни тени души, и любви ни следа,

Но не ведает жизнь ни преград, ни предела,

Словно воздух в лазури и в море вода.

Леонардо, туманное зеркало тайны,

Где врасплох улыбается нам иногда

Тихий ангел, сюда залетевший случайно

Из родной синевы своих сосен и льда.

Рембрандт, этот безвыходный мир божедомки,

Нищета богадельни и крест на стене,

И в загоне, где судьбы и стоны негромки,

Зимний луч, неожиданный в тусклом окне.

Микеланджело, тяжки библейские камни

В основании мрамора, стен и холста,

Правит вера, но призраки водят руками,

Воскрешая Геракла в обличье Христа.

Зачарованный схваткой и вечной борьбою,

Изнуренный и все же сберегший в душе

Благородное право кулачного боя

Корифей каторжан, меланхолик Пюже.

В мотыльковом азарте блудниц и жуиров,

Безалаберен и одинок, как никто,

Меж турнюров пастушек и буклей сатиров

В маскарадной сумятице грустный Ватто.

Гойя, шабаш вокруг и повсюду на свете,

Где то выкидыш варят, то чистят штыки,

И карга молодится, а голые дети

На соблазн упырям надевают чулки.

У кровавого озера в небе багровом,

Где лишь ели и тролли мрачат берега,

Краскам Делакруа и твоим звероловам

Вторят, Вебер, охотничьи ваши рога.

Это пламя и плач, богохульство и credo,

Становились отравой, как наш алкоголь,

И борцов никогда не венчала победа,

Но в несметных сердцах унимали вы боль.

Вы пароль наш, надежно затверженный стражей,

И для всех заблудившихся в дебрях и снах,

Как зажженный на выступах башен и кряжей

Негасимый огонь, вы спасительный знак,

Что не созданы мы из одной только глины,

Что не зря рождены - и для жизни иной,

И, быть может, Господь искупит наши вины

Этот огненный плач перед вечной стеной.

ЦЫГАНЕ В ПУТИ

Бредут они, провидческое племя,

То большаком, то кое-где тайком,

Несут детей и кормят молоком

Голодное отверженное семя.

Мужчины за кибитками и теми,

Кто прикорнул там, тянутся пешком,

Поблескивает нож за кушаком,

И взгляд тяжел, как жизненное бремя.

Скупой привал и нищенский уклад,

Но вторят песням голоса цикад,

И даже пустошь кажется зеленой,

Когда дивятся чахлые холмы

На табор, этот вечно устремленный

И жгучий взгляд в родное царство тьмы.

МУЗЫКА

Она, как море, с каждою волною

Несет туда,

Где теплится за тусклой пеленою

Моя звезда;

С отвагою, нежданно молодою,

Как никогда,

Взлетает парус мой, а за грядою

Растет гряда;

И весь я - дрожь оснастки корабельной,

И в корчах бури слаще колыбельной

Для моряка

Пространство, раздираемое стоном!..

И мертвый штиль, а в зеркале бездонном

Моя тоска.

УЩЕРБНЫЙ КОЛОКОЛ

Полуночь зимняя отрадна и горька,

Когда огонь уже подернулся золою,

А где-то благовест гудит издалека,

И возвращается воскресшее былое.

Безвестный колокол как вечный часовой,

И на посту своем, разбуженный так рано,

Внушает веру он юнцам передовой

Луженой глоткою седого ветерана.

Я не сродни ему и, как бы ни мечтал,

Души расколотой надтреснутый металл

Не откликается победным его звонам,

Как раненый солдат под грудой мертвых тел,

Когда он жив еще и выжить бы хотел,

Но силясь выбраться, умрет непогребенным.

ТУМАНЫ И ДОЖДИ

Снег, осеннюю грязь и весеннюю талость

Я любил, и любовь эта в сердце осталась,

В непогоду душа погружается в сон,

Как в туманное завтра моих похорон.

На безлюдьи, в размытой дождем панораме,

Где беснуются ветры, скрипя флюгерами,

Неприкаянный дух мой не ищет тепла,

На лету раскрывая вороньи крыла.

Что желанней душе, если стала пустыней,

Той душе, на которой смерзается иней,

Чем туман, нашей хляби бескровный король

И предвестие стужи, проникшее в щели?

Лишь неведомо, с кем на случайной постели

Под одной простыней убаюкивать боль.

СПЛИН

Когда гнетет зенит и воздух как удушье

И сердце тяжесть их бессильно превозмочь,

А горизонт петлей сжимается все туже

И превращает день в безрадостную ночь,

Когда по западне, в которой непогода

К застенку затхлому свела земную ширь,

Надежда мечется во тьме гнилого свода

И в корчах падает, как бедный нетопырь,

Когда в конце концов упорное ненастье

Дождем зарешетит огромную тюрьму,

Заполоняют мозг, опутав ловчей снастью,

Немые пауки, подползшие к нему,

И лишь колокола, когда земля свинцова,

Терзают небеса в надежде на приют

И, словно беженцы без родины и крова,

Неутешимые, в пустыне вопиют.

И тянутся в душе беззвучной вереницей

Безвестные гроба неведомых бедняг,

А смертная тоска безжалостной десницей

В поникший череп мой вонзает черный стяг.

ВОЯЖ НА КИФЕРУ[2]

Легка была душа, как чайка над водой,

Когда на корабле поскрипывали тали

И парусник летел в безоблачные дали,

Пьянея от лучей, как ангел молодой.

А что за остров там, в расщелинах и скалах?

Кифера, господа, хоть он и знаменит,

О нем и старый хлыщ наслышан, и пиит,

Но в общем островок из самых захудалых.

Кифера! Колыбель сердечных тайн и смут!

Пеннорожденная, бессмертная, ты рядом,

И родина любви доныне дышит садом,

И даже камни там по-прежнему цветут?

О заповедный край страстей, стихов и арий,

Твоим роскошествам, и миртам, и цветам

На всех наречиях курили фимиам,

Кропя надеждами мифический розарий,

Где вечен голубков воркующий галдеж.

Увы, былой цветник заброшен и печален,

Но в вихре карканья над пустошью развалин

Я вдруг увидел то, что видеть невтерпеж.

О нет, не жгучих тайн воскресшие обряды

И не затерянный в укромной роще храм,

Где жрицы юные аттическим ветрам

Распахивали грудь, искавшую прохлады.

О нет. Где паруса вдыхали свежий бриз,

Распугивая птиц на отмелях и плитах,

Три шатких горбыля, над висельником сбитых,

Вонзились в небеса, как черный кипарис.

Он рос, облепленный голодной стаей птичьей,

Клещами щелкала их жадная орда,