- А я тебе что говорил - пустое! - резюмировал мои неуклюжие попытки востребовать рекламируемую справедливость Саша Лапченко, 120-килограммовый мастер спорта, бывший игрок киевской регбийной команды "Орел", а ныне спецкор городской газеты, отправлявшийся, как и я, на Кубок наций по легкой атлетике. Это был его первый выезд на подобные состязания, и Саня, несмотря на свои почти сорок, не скрывал взволнованности и все еще не верил, что трудности и нервотрепка, коими чаще всего сопровождается дележ журналистской квоты на чемпионаты мира и Олимпиады, осложненный еще и тем обстоятельством, что последнее слово за Москвой, а наша, так сказать, республиканская "виза", утвержденная на заседании президиума Федерации спортивных журналистов, для "мистера Водкина", ответственного за дела всесоюзной Федерации, более чем необязательны. Этот розовощекий и самодовольный толстяк с глазами навыкате и с отвисшей нижней, африканской, губой мог с легкостью необыкновенной, глядя человеку прямо в глаза - с тоской вопрошающие глаза спецкора, снятого буквально с самолета, отправлявшегося в зарубежный край, заявить: "Милок, затерялись документы, кто их знает, куда они подевались..." или еще надежнее: "Визу эти чертовы немцы (шведы, американцы, французы, японцы и т.д.) не дали..." Он был нагл с людьми, зависевшими от него, признавал нормальным "поляны", накрытые в его честь в домжуре - доме журналистов, славившимся своей блестящей кухней, к которой были неравнодушны и писатели, и актеры, и архитекторы, считавшие за честь попасть в небольшой уютный залец ресторана. Правда, и это еще не превращало надежду в гарантию, ибо на горизонте появлялись новые люди, кои мечтали ублажить, завоевать благосклонность всесильного босса, отправлявшего за рубеж и с королевской широтой выделявшего аккредитионную анкету новичку.

Сейчас его царствованию наступал конец, дни "мистера Водкина" были сочтены - скорее всего, это последняя аккредитация, оформленная им. Саня, наслышанный о художествах этой весьма в общем-то ординарной для застойных времен личности, до последнего момента не верил, что посчастливится поработать в Вене, и многочисленные читатели популярной газеты будут иметь "собственные глаза и уши" на Кубке. Когда же, все еще взбодренный полученным накануне паспортом и билетом, Саня в ранний петушиный час в Шереметьево услышал, что наши два места проданы какой-то туристской группе, то впал в отчаяние. "Говорил же - невезун я, - опущенно твердил он, отходя от стойки, где оформляют билеты. - Вот видишь..."

- Не дрейфь, улетим. Пошли к старшой...

Но и старшая, как вы сами слышали, наотрез отказала признать наши права на аэрофлотовский рейс и пообещала устроить на австрийский самолет сразу по его прибытии в Москву.

- А он возьми и не прилети, что тогда? - не сдавался Саня, с обреченностью стоика, решившего терзать себя до последнего.

- Пойдем-ка, Сашок, лучше в буфет, кофейка, пускай и растворимого, да выпьем.

Лапченко покорно побрел вслед за старым шереметьевским волком, знавшим куда более благословенные времена, когда утром перед посадкой, чтоб охладить взвинченные сборами да собеседованиями нервишки ("не забывайте, товарищи, вы - советские люди, в одиночку ходить не рекомендуем, по двое, а лучше - по трое, так надежнее, в случае чего только к руководителю группы или к... товарищу... он имеет на сей счет инструкции... и вообще мы верим, что вы..."), забегали на второй этаж и к кофе брали аэрофлотовские по вполне нормальным ценам коньячные стограммовики и поднимали первый тост за удачу, за победу нашей команды, героические действия которой мы страстно готовились живописать.

Был апрель 1988-го, можно сказать, разгар всенародной борьбы за трезвость, и в наших рядах появились малодушные, разуверившиеся в способностях вино-водочной промышленности удовлетворить их потребности, и потому приглашавшие минувшим вечером "разрядиться" у трехлитровой банки с прозрачно-сизым самогоном самой высокой, "шотландской" пробы. Самогонку окрестили "шотландской" с легкой руки одного сибарита с крайнего запада Украины, решившего - чем мы хуже, только что в юбках не ходим! - и взявшегося очищать нашу, хохландскую, местным торфом, в изобилии встречавшимся на каждом шагу, стоило лишь выехать за окраину. Не стану утверждать, что она уступала законодателям этой моды с далеких английских островов по вкусу, но по цвету светло-коричневый напиток вполне мог конкурировать с первозданной. Впрочем, о вкусах, как известно, не спорят, но пить "шотландскую" я не стал. И не по причине идеологической девственности, внушаемой нам с детских лет, а из-за головной боли, непременно возникающей после дегустации крепких напитков.

Мы присели к пластиковому столику, всыпали в каждую чашечку по два пакетика растворимого кофе, о котором было подлинно известно, что его в Бразилии пьют безработные и люмпенпролетарии, а у нас - весь народ в полном согласии с лозунгом, до сих пор украшающим все газеты, независимо от их ведомственной принадлежности: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

Мысли мои нет-нет, да возвращались к теме, забыть которую мне было трудно.

2

- Вы утверждаете, что вас зовут мистер Олех Романько?

Рыжеусый здоровяк в форме сержанта королевской полиции явно подозрительно рассматривал давно небритого, мятого, скорее всего только что поднявшегося с одной из скамеек в Гайд-парке, где проспал не один час, прежде чем пришел в себя после пьянки, словом, беспачпортного бродягу, из тех, кто в немалом числе обитает в трущобах Лондона.

- Я - советский журналист Олег Романько, похищенный неизвестными лицами у гостиницы "Хилтон" в ноябре сего года, - снова повторил я свое заявление, а для версии еще и слово в слово по-русски, повторил, хотя, понятное дело, сержант в последнем не разбирался, и я лишь надеялся заинтересовать его необычным звучанием и хотя бы таким способом внести сомнение в его отчетливо написанное на краснощеком лице желание отправить меня, на ночь глядя, в кутузку до выяснения личности. Мой иностранный лепет, кажется, и впрямь подействовал, потому что "бобби" после секундного колебания опустился-таки на деревянный стул, жалобно застонавший под его мощным задом.