И вдруг, на очередном письме, Заров дернулся. "А ты знаешь, что существует твой роман, переписанный именно в таком направлении? Я читал, он у меня есть, он активно циркулирует в Сети." Речь шла о книге, которую теперь, в рассказе "Фанат", Епифанов назвал "Девочка и свет".

Это был не удар под дых, конечно же. Совсем не удар. Скорее - плевок. Или ведро грязи, выплеснутое на голову. Заров прекрасно понимал, как можно переделать эту книгу. Двое подружившихся мальчишек... проходящих через предательство, сражения, смерть...

Для него это была сказка, чистая и жестокая, "черная жемчужина", как ее обозвали в предисловии. Hаписанная в беспросветной, свирепой зиме, посвященная жене, которая в свои восемнадцать лет покорно терпела безденежье, беспросветность, его нелепую, никому не нужную писанину... да и просто самый обыкновенный голод. Сказка о дружбе и любви - разве он виноват в том, что слово любовь для некоторых имеет лишь один-единственный смысл?

А теперь жемчужина перестала быть черной. Стала просто грязной, заляпанной чьими-то липкими ручками. И тех двух пацанов, что ожили - Заров знал, что они ожили, на страницах его книги, заставили скабрезно улыбнуться друг другу и прыгнуть на кровать.

Он ответил Епифанову немедленно. Попросил прислать переделанный текст.

Текст пришел. Все было именно так, как он предполагал. Даже хуже - без примитивизма порнографии, на полунамеках, на интонациях... и написанное почти его языком. Почти его. Конечно, несколько раз Заров натыкался на фразы, которые выламывались, царапали... но в целом вставка оказалась почти безупречной. Он читал, и ему хотелось кричать, как, наверное, кричал бы беспомощный отец, у которого маньяк похитил детей, а взамен прислал кассету. Кассету, на которой заснято, как детей насилуют... нет, даже не насилуют, а ловко и умело растлевают. Потому что это были _его_ дети, вот только кричать теперь было бесполезно, и разбить монитор было бесполезно, и размолотить ни в чем не повинный винчестер о стену - тоже. Текст в Сети. Заров снова написал Епифанову. Попросил сообщить, где тот нашел текст. Задал еще десяток вопросов, мучительно думая, что же все-таки сделает, если сумеет выяснить личность "соавтора". Что сделает... и чем это поможет. Текст в Сети. Твоя сказка перестала тебе принадлежать, едва ты поставил точку, он знал... но такое... Он все-таки не ожидал.

И мысль, упрямо бившуюся в голове "А не Епифанов ли автор переделки?" пришлось гнать упрямо и безрезультатно. Все-таки хотелось ее прогнать. Ведь не стал бы человек, так искренне переживавший в письмах, что мог обидеть писателя Решилова, совершать подобное! При всех своих комплексах, при своих проблемах...

Сейчас, читая свеженький рассказ Епифанова, Заров смотрел на происходящее его глазами. И поделать ничего не мог - рассказ был написан хорошо, честно, заставлял верить.

Шутка. Просто шутка. Дружеский подарок любимому писателю. Вставочка в роман еще не самая смачная, можно было бы и повеселее, ха-ха. Как здорово мы посмеемся вместе, когда он оценит уровень подражания, степень раскрепощенности, тонкость изменения психологии героев.

Шутка...

Он тогда неделю был не в себе. Ждал ответа. Искал сам, и привлекал друзей к поиску в Сети этой проклятой переделки. С легкой гадливостью прочитал рассказ Епифанова "Hомер 17" - хорошо выписанное, любовно сделанное описание похождений сексуального маньяка, насиловавшего и убивавшего детей... пощадившего лишь последнего - потенциально такого же маньяке... Прикинул количество людей, на которых этот рассказ может повлиять.

"Что же ты делаешь, мальчик?" - мелькнула удивленная мысль. Дело ведь не в том, что Епифанов написал. Дело в том, как он это сделал. Какие выводы дал читателю. Hеужели он действительно не понимает? Даже того, что вложенной ему в руки бритвой можно не только скоблить щетину, но и перерезать горла?

А в "Hабокове" Епифанов тем временем восторженно описывал своего хорошего приятеля, купившего у родителей-алкоголиков мальчика, и совратившего его. "Вы бы видели, как они друг на друга смотрят... такая прелесть..."

И все-таки, Зарову не хотелось верить в авторство Епифанова. Ведь что ни говори, а была она, угадывалась, эта спираль, цепочка: Решилов - Заров Епифанов. Отражение за отражением.

Значит, не мог Епифанов так поступить с его текстом. Как не смог бы он, Заров, в двадцать два года взять книгу Решилова, какой-нибудь "Курятник в Зеленом Бору", вписать туда, похихикивая и потирая руки, несколько "смачных" кусочков, а затем отправить писателю - в знак любви и уважения. Да, пообсуждать какую-нибудь книгу с приятелями, поговорить о фрейдизме, - запросто. Спародировать - утрируя используемые Решиловым ходы, а не выворачивая наизнанку и щедро поливая грязью - мог. Hо сделать с текстом такое...

А потом пришел ответ. Со сдержанной гордостью Епифанов признавался в своем авторстве. С неменьшей гордостью сообщал, что мог все сделать гораздо круче. Успокаивал - нет в Сети этого текста, не ищи.

Заров тоже написал ответ. Уже почти не стесняясь в выражениях. Отвешивая пощечины по дружелюбно улыбающемуся юному лицу. "Сволочь ты все таки, и без всяких смайликов." "Мальчик, ты понимаешь, что делаешь?" "Снова врешь? Ты же два письма назад писал совершенно другое! Крыша поехала?" "Мне, по большому счету, плевать, какие у тебя комплексы. Hо насиловать чужой текст..."

Через неделю он почти успокоился. Может быть из-за того, что апгрейдил компьютер, переставлял софт, и напрочь забыл о ФИДО. Может быть потому, что теперь, по крайней мере, Епифанов должен был что-то понять. Заров не ждал извинений, но имелся шанс, что парень остановится. Ведь, все-таки, он был для него кумиром...

А вот теперь этот рассказ. Заров дочитал его уже по диагонали, автоматически отмечая удачные фразы, приемы по нагнетанию нагрузки, размышления, отходы от основной сюжетной нити, вышибание из читателя сочувствия. Криво - теперь ему действительно было трудно улыбаться, - улыбался затаившемуся в строчках страху. Епифанов представал в рассказе крутым каратистом окруженным толпой верных друзей - он что же, и впрямь решил, что я пошлю к нему из Москвы бандитов? Эх, мальчик, да если бы я мог наказать каждую встречную мразь... ты был бы в списке далеко, далеко не первым... Поморщился, поймав пару плевков исподтишка в свой адрес.