- Главный штаб я под разгон не отдам. Запомни, друг мой Ефрем. Под Малышкиным Яром я тебе уступил. Хватит. Все!

- А может, ты вернешься в Соленую Падь? Со своими ротами спасения? Я же останусь и, не сходя с места, сделаю Моряшихинскую республику. Временную, военно-революционную, независимую?!

- Преступление.

- Победим - посмотрим.

- Немыслимо!

- Сделать... Тогда будет мыслимо.

- В чем ты прав - это скорее бы тебе, товарищ Мещеряков, дожить до Советской власти!

- В этом спасение. И мое и твое. И всех нас. Начать мы - и в Нагорной и в Понизовской степи начали, но кончить своим умом не знаем как.

- В революции ты не много умеешь, Ефрем, нет!

- Что умею, то и сделаю, товарищ Петрович. И еще тебе скажу: напрасно ты про себя думаешь, будто сделаешь более того, как можешь. Напрасно! Ни к чему это. - И тут Мещеряков стал пристально глядеть в приоткрытую дверцу амбарушки. Долго-долго глядел. Сказал: - Женщины иной раз мечтают, будто они самой кромочкой пройдут и голова у них сохранится. Не получается по-ихнему. Не получается, да и только!

По ограде шла Евдокия Анисимовна. Прямо - в амбарушку. Принесла вазу с печеньем, поставила вазу на пол.

- К чаю... А самовара-то еще не подавали.

- Ты все ж таки, Евдокия Анисимовна, партизанов остерегалась бы! сказал Мещеряков. - Меня - особенно.

- Почему это? Разве страшные вы?

- Украду.

- Для чего?

- Хотя бы для песен...

- А жена ваша?

- Единственно... - вздохнул Мещеряков. - Хотя еще есть и прасол твой. Чернобровый, чернобородый.

- И строгий очень. Сурьезный.

- Ну, нынче на всякую сурьезность - война.

Теперь вздохнула Евдокия Анисимовна, сложила руки на груди. Проговорила:

- Война не для женщин... Война началась, да и кончилась.

- На наш век хватит, особенно если не ждать чего-то там, чего сроду не дождешься. А то другие ждут и ждут. Всю жизнь. Ожидание им даже важнее самой жизни! Смешно! Подумай, как смешно! - И засмеялся Мещеряков.

Смех был - словно он совсем не пьян. Будто только что не спорил с Петровичем. Он смеялся звонко в самое лицо прасолихи.

Дослушав этот смех, она вышла из амбарушки, но прической задела за притолоку. Поддержала разбившиеся волосы обеими руками, обернулась в дверях:

- Так война-то давно в нашей местности - и ничего? Ничего же не случилось по сей день?..

Скрылась в доме.

А Мещеряков весь изменился вдруг, стал приподниматься, стал слушать, слушать. Потом сказал:

- Та-ак... Ты скажи-ка, что между тем произошло - прогуляли мы Моряшиху! Понял? - Но не дал Петровичу вслушаться и пояснил: - Винчестера бьют! Белогвардейские!

В самом деле, пальба была уже заметно погуще той, которая не умолкала все это время по селу, раздавалась то там, то здесь, отмечая победу. Просто так она не умолкала, без всякой причины, - потому что в Моряшихе было захвачено нынче вооружение и великое множество патронов.

- Гришка-а-а! - вскрикнул Мещеряков, за уши поднял вестового с пола.

Тот заорал, вмиг пришел в себя. Мещеряков крикнул еще:

- Беги, скажи эскадронцам - умчать Дору с ребятишками! Живо! В Соленую Падь!

Хватаясь за оружие, вскакивали и командиры. Заржали где-то кони. Коровы замычали, надрывно взвыла собака за стеной амбарушки.

Пьяный и угарный, неожиданный начинался бой. Натягивая сапоги, Мещеряков приказывал:

- Эскадрон - в обход противника, через бор, через бор! Раненых, пьяных - в телеги! Двадцать второй полк! Эвакуируешь трофейное оружие, держишь оборону повдоль озера! Быстро!

Комполка двадцать два, не то отрезвевший, не то еще нет, пожилой, небритый, растрепанный, с наганом в одной руке и поясным ремнем в другой, поносил батальонного командира, требовал коня, оглядываясь на Мещерякова, кричал ему из-под пестрой щетины, сияя красным и потным ртом:

- Мы - сейчас, товарищ главком! Сейчас мы им покажем, товарищ главком!

На обширном прасоловом огороде, топча еще не убранные овощи, строилась рота спасения революции.

Гости, толкаясь, выбегали из прасолова дома, прыгали по скользким от рыбьей чешуи ступенькам крыльца, кто-то вынес и поставил на средней лестнице дымящийся самовар, он там стоял, пока его не уронили.

За углом ограды сразу двое запрягали тарантас - в тарантасе лицо Доры с закрытыми глазами, испуганное Наташкино личико, любопытная и даже веселая улыбка Петруньки и спокойная Ниночка. Четверо вмиг представились, в следующий миг исчезли.

Метнулась по ограде Евдокия Анисимовна - с рассыпанными волосами, с черной шкатулочкой в руках...

Мещеряков был уже верхом. Из седла указал на прасолиху нагайкой:

- Связать! - Кто-то кинулся к ней, но замешкался, он еще громче крикнул: - Связать - в телегу бросить!

Евдокия Анисимовна тяжело опустилась на землю, а к ней подбежал прасол, выхватил шкатулку, бросился перед мещеряковским гнедым на колени:

- За что? Сроду не были виноватыми перед народом, за что? Сроду не совершали - за что?

- Дурак! - ответил ему Мещеряков, тронул коня и чуть не стоптал прасола, но остановился, только встал в стременах, чтобы лучше видеть, что происходит на улице. Глядя через ограду, выкрикивал: - Дурак и есть, хотя и торговый человек! Оставить тебя невредимым - что белые с тобой сию же минуту сделают - догадался? Тебя увезти - что они с хозяйства твоего оставят? От супруги? Спасаю тебя, дурак! Постор-ронись!..

В улицу, от крайних изб, противник вел огонь, хотя еще не сильный. Но уже кто-то был убитый, кто-то раненый, жители закрывали ставни и ворота. Старики представители тягали вдоль плетней и заплотов, не быстро, но умело перебегая от избы к избе. Не надеялись на свои ноги, больше соображали головами. Обузданный, но неоседланный ярко-рыжий конь метался поперек улицы, из блестящего крупа текла кровь.

Петрович, тоже конный, подскакал к Мещерякову.

- Командуй, главком! Командуй! Ну?

- Придержи героями своими, сколь можешь, белых. После отступай в бор. Людей береги! Все!

- Ты что же, не будешь оборонять Моряшиху?

- Ни в коем случае! Ее всегда в десять разов легче взять обратно, чем оборонять. Будь здоров!

Петрович бледный, будто был уже ранен, сказал глухо, спокойно:

- Ну, Ефрем, все-таки не кому, как мне, придется тебя расстреливать. Тронул, поскакал прочь.

Где-то впереди мчался тарантас с Дорой, с ребятишками.

Пьяных, оружие, захваченное вчера в Моряшихе, и раненых везли на телегах. Все боеспособные двигались в арьергарде, но белые и не преследовали - Петрович их задержал или они сами в Моряшихе задержались, обратно захотели в ней погулять?

Припомнить - так это было первое настоящее отступление Мещерякова за всю нынешнюю войну.

В красивом виде явится он нынче в Соленую Падь! И все равно не тревожился уж очень-то сильно, не переживал - стихия! Когда на этот путь нынче ступил, все могло случиться.

По дороге к Соленой Пади в селении Старая Гоньба народ хотя и видел, что Мещеряков отступает всем своим наличным и пьяным войском, но упрека ничуть не показал. Встретил хлебом-солью, просил сказать речь.

Пришлось сказать хотя и коротко, но по порядку: о революционном моменте, призвать под победоносное знамя, хорошо отматерить мировую буржуазию, тем более что женщин было почти не видать - старики и ребятишки.

Говорил Ефрем с коня, привстав в стременах, вытирая то и дело пот на лице. Все слушали, никто не мешал говорить, и единственно, заметил Ефрем, что было встречено с неодобрением - так это тарантас Евдокии Анисимовны. Не поверил никто, будто она - плененная за контрреволюцию или еще по какой-то причине. Грамотный нынче народ - с первого взгляда все понимает.

В Соленую Падь въехали не с Моряшихинской дороги, на которой стояли партизанские части - с ними Ефрем до поры, хотя бы до завтрашнего дня, встречаться не хотел, - а через знаменские ворота. Через эти же ворота Ефрем впервые вступал в Соленую Падь со своими эскадронами.