- И тебе, поручик, мы предлагали ее взять, нашу охрану! Но ты отказался. Теперь жалеешь? Да? Помнишь, как отказывался-то? Коротко эдак. Благородно. Жалеешь о допущенном благо-родстве?

- Я, когда бы уводил прочь, не подписывался бы под тем Обращением! И дело в том, Дерябин, что ты всю лесную охрану взял в свои руки! Да как взял - с загибом!

Но Смирновский переводить разговор на себя не хотел, он кивнул и как бы между прочим сказал:

- Я самому себе в этом отчета еще не давал. Может, и жалею! Не обо мне речь. Объясни-ка вот: почему ты из охраны в двадцать с лишним человек выделил особую доверенную тебе шестерку и тренируешь ее отдельно и тайно ото всех?

Дерябин изменился в лице, усмехнулся:

- А ты осведомленный, поручик! Разведка работает? Собственные сыновья?

- Собственные... Они рыбаки у меня, охотники, ребята приметливые. Замечали в бору твою ударную группу. Из шести человек. Не раз. И тебя вместе с нею!

- Ну, ежели только меня - так это еще ничего!

- Покуда только тебя!

- И то хорошо! Ну а чего же ты видишь в этом слишком плохого, поручик? Очень просто: не всей охране можно доверять. Хотя бы на случай предстоящих военных действий против колчаковских карателей. На тот случай надобно иметь группу небольшую, истинно ударную, на всё готовую. А понадобится - она поведет за собою уже всех остальных. Всю охрану и даже - все сознательную Лебяжку.

- Понятно! Однако же Комиссия тебе этого не поручала? И ты от нее, даже от председателя Калашникова, делаешь это тайно?!

- Пришло бы время - я бы ему доложил об этом!

- Какое же это время? Когда ты сместил бы Калашникова? И даже арестовал бы его! Если бы он сказал тебе "нет"!

- И в мыслях не было! Такими вот словами ты, поручик, первый нарушаешь наше единство внутри Комиссии! Я честно готовился к сопротивлению нашему общему и злейшему врагу! И только!

- Предположим...

- Так зачем ты все-таки пришел к нам, в Комиссию-то?

- Пока что - сделать твой тайный замысел явным.

- Это пока. Ну а позже?

- Повторяю: я хотел быть здесь не позже того, как тебе придет мысль своей шестеркой устранить Комиссию. И даже не мысль, а само действие. Калашникова ты бы мог убрать в любой момент, ты это прекрасно знаешь. Зря скрываешься, потому что и сам-то Калашников это тоже знает. Только не противится этому. Такой уж он человек - непротивленец. А я вот предупреждаю: ударная твоя шестерка против меня не пойдет. Имей это в виду. Они, чуть ли не все, мои однополчане. И я верю им, они - мне! Во всяком случае, Брестский мир я с ними заключить всегда смогу!

- Они уже перевоспитались. И слушаться тебя, благородия, не будут!

- Слушаться не будут. Верно. Но и против меня тоже не пойдут. С этим тебе еще придется повременить. Придется!

- Ничего не поделаешь - придется... - согласился Дерябин. - Ну а ты что скажешь, Калашников? Председатель?!

Калашников повздыхал, покачался на табуретке. Он собирался с мыслями, с отдаленными какими-то, может быть, и с нездешними.

С ним это часто случалось - когда надо быстро ответить, он пускался в рассуждения, почти что молитвенные.

- Как так? - спросил он. - Мы добра людям несомненно хотим, а люди в обиде? Матвей-ка - в обиде. Ну ладно, он парень глупой. А Половинкин? Он темноватый мужик, Половинкин, а ушел, и мы лишились массы. Помните, товарищи, он обозвал нас "интелепупией"? Пупией! Иначе сказать - укорил нас в глупости, в самозванстве и в бесполезности! И может, по правде, дак не нужны мы никому и нисколь и не желает нас нонче слушать ни один здравый человек - бесполезных писарей? И тут я готовый все дела передать в руки товарища Дерябина - пущай делает как хотит! Он не сомневается, не переживает, вот как я, и уже по одному по этому у его, может, больше прав руководствовать Комиссией? Но тут же проходит еще минута, и я сам себе делаю возражение: "Да как же так, Петро?! Ведь с какой великой и честной душой ты сам же записывал в Обращение, что "любая работа в пользу общества должна быть исполнена нонче со всей ответственностью"?! Такое во мне происходит сейчас разнообразие! Я еще недавно думал - понятна мне жизнь под старость лет! Я поверил в человеческую кооперацию. От всей души и поверил! А что получается? Ну ладно - в России крестьянство отымает у помещиков землю, так это и ранее бывало. Разин был Степан, Пугачев Емельян - они в народе не умирали никог-да. А тут еще и рабочий захотел отнять у капиталиста его фабрику - тоже понятно. Ну а нам-то, сибирякам, что и кого делить? Земля есть, не так уж мало, чтобы бороться за ее с оружием в руках, фабрик - вовсе нет. Чего делить? Но всё одно будем стрелять друг в дружку по той причине, что у одного на ограде восемь коней, а у другого - только два! Так это не война, а разбой! Вооруженное конокрадство! Ну ладно, разные министры и председатели Сухомлиновы, конокрады Распутины, императоры Романовы, министры Керенские, Милюковы, Колчаки - конца им нету, и всему тому, что они хотят иметь и разделять, - тоже нету конца. А нам-то, народу, что между собою делить? Какое имение? Народ тем и отличается от буржуазии, что он не должен желать друг другу худа! Фабрикант своей собственной фабрикой всегда желает погасить чужую, соседскую, это понятно, но мы-то не фабриканты? Или эта вражда и зависть пронизывает людей всех наскрозь, никого не минует - от царей до нищих? Ведь сколь мы на-слушались: в народе правда и справедливость, глас народа - глас божий, народ - он великий, народная совесть - превыше всего и подобное же этому! Так, может, нас обманывают?! Обольщают нас? Может, в действительности мы - никуда не годные и корыстные, на любые братоубийства, преступления и подлости готовые? Где же наше-то собственное, народное сознание? Сибирские правители новобранцев брали, а мы не дали, отбили всех до одного, полгода не прошло - те же самые парни и те же самые отцы зачнут между собою вооруженно действовать? Нет, непонятно! Когда даже мы, сама Комиссия, мысленно уже берем один другого на мушку? Лежа, с колена либо стоя! Не могу и не могу понять: как происходит?

Иван Иванович, выслушав Калашникова, спросил:

- А што, Петро, хороших людей не хватает на земле? Из-за того и беда, по-твоему?

- Хороших людей хватает, Иван Иванович, да не знают они, к чему приложиться.

- К богу, Петро! Хорошие люди - божьи люди, и разум у их не покалечен собственной гордыней, а происходит от веры, от заповедей Христовых. И тогда ладно получается: оне сами от бога и к богу же прилагаются!

- Словами! Словами прилагаются, гражданин Саморуков! А на деле? спросил Дерябин, а Смирновский ему ответил:

- На деле должно быть: каждая нация должна иметь свой не только божий, но государстве-нный разум. Но когда его нет - идет полный развал: государства не может быть без народного разума, а народа - без государственного.

- Верно, Родион Гаврилович! - согласился Калашников. - До какой степени хочется разумной над собой власти, человеческого над собою управления, что и слов нету выразиться! Исстрадались мы все по этому, как ни по чему другому! Как ровно по самой великой правде.

- А это и есть великая правда! - снова кивнул Смирновский, покачался на табуретке. - Она! Что такое правда, ежели не разумное и всем видимое, всем понятное устройство жизни?

- Три раза ходила нынешняя армия в Галицию... - начал Дерябин, но его перебил Игнашка Игнатов.

- Мужики! - перебил он. - Товарищи члены Лесной Комиссии! Да как же энто так? Нам бы протокол какой писать, чо ли? А то ить - сидим все, сложивши руки, а более ничево!! С улицы вон кто в окно глянет, дак непременно скажет: "Вот те раз! Мы Лесную Комиссию выбирали дело делать, а она - вот она: сидит вся как есть сложивши руки!" Давайте какой-никакой, а протокол писать! А то ить стыд, страм и безделица получается!

Дерябин стукнул по столу:

- Да подожди ты, Игнатий! Протокольщик мне нашелся! - Потом он поморщился и сказал: - Ты бы вот что, Игнатий, ты бы сбегал за Устиновым! Надо нам его для разговору нынче! Надо.