- Разговорилась ты, Зинаида... Слишком!
- Наконец-то! Я не один уж год с тобою вот так же разговариваю, и всё молчком, всё со слезой пополам! Всё одна-одинешенька!
И она склонила его на свое плечо. Он с нею не согласился. Но слабо, незаметно не согласился. И смолчать, не откликнуться уже не смог, хотя отклика тоже не знал...
- На войне была самая первая догадка - буду убитый! Обязательно! сказал Устинов тихо Зинаиде на ухо и прислушался, не сбылось ли его предчувствие? Потом усмехнулся: - Не сбылось. И на второй ли, на третий ли год, тоже в окопе, приснилось, останусь живой! Останусь и останусь! Какой сон, об чем - не помнил нисколь, а догадка во сне пришла, та сбылась!
- В то время как раз об тебе здесь, в Лебяжке, и задумалась! выдохнула Зинаида. - Не смыкая глаз! Раз и навсегда - задумалась!
- Давно было. А недавно уже и тот же сон, и опять не знаю об чем, знается одно: буду жить! Должен и буду! И война кругом, и к Лебяжке она подступается, но я всё одно буду живым!
- Когда он явился-то к тебе - второй твой сон7 Комиссия здесь, за этим столом, уже сидела?
- Уже...
- Для того я Комиссию к себе и привела? Чтобы второй сон тебе сотворить!
- Глупость же...
- Бог ты мой, да разве ты когда поверишь, сколь еще всего, самого разного, я могу об тебе сказать? Но ты не бойся - я об самом себе думать тебя не научу. Не умеешь, и не надо, и хорошо! Верно что, не нужно этого настоящему мужику! И когда другие все от тебя без конца и без края заимствуют, а ты и не замечаешь этого и сроду худо об людях за это не подумаешь - пусть так и будет! Я и этого рушить не стану. Но растерзать тебя и по косточкам растащить - не дам! Хотя одному, хотя вместе всем, сколь есть людей на свете, клянусь - не дам!
А руки крупные были у Зинаиды и горячие, она ими Устинова уже сейчас никому не отдавала, он и сам из них не хотел уходить, они его голову положили на одно Зинаидино плечо, потом - на другое, и она удивленно засмеялась:
- Хорошо-то как сильного мужика в собственных руках подержать! Хорошо-то как, боже мой!
- Не сильный я... Тебе поддаюсь - какая в том сила?!
- Не перечь! Не смей!
- Мало ли других-то, которые никогда бы тебе не поддались?
- Мало! Ох, мало таких! Вы в Комиссии собрались из всего лебяжинского мира особенные! Игнашка Игнатов, нарочный ваш, да Половинкин тоже, мужик как все мужики - так вот он и ушел, не стерпел вас таких, не по силам вы ему... А из троих вас - ты опять же не такой, как оне! Совсем ты ни на кого не похожий!
- А к чему это тебе? Делить-то нас по сортам?
- К тому, что ты из всех самый умный! И красивый! Жена у тебя и та одна такая царица-пава на всю Лебяжку! Потому что - она за тобой!
- Домну не поминай нонче! Не надо!
- Не буду! - согласилась Зинаида. - А вот что красивый ты - об этом буду говорить, не запретишь: глаза голубые, сам белый и светом весь светишься. А засмеешься - то и непонятно уже, как другие-то все вокруг не смеются, задумаешься - и все должны с тобой вместе думать и думать... Плечи широкие, усталь им ни в чем неведома. Лоб гладкий, безморщинистый. Руки...
И тут они оба явственно услышали шаги под окном. Под тем, которое из горницы выходило не на улицу, а во двор.
Которое было без ставни. Через которое падал в горницу лунный свет тоже желтый, словно в плошке закопченный.
И легкий стук в это окошко раздался.
Устинов поднялся, глянул на Зинаиду, она жутковато простонала.
- Не Кирилл... - сказала она, когда стон ее кончился. - Не он. Кирилл за материалом столярным в Крушихе. Он - конный...
А шаги во дворе не повторялись, притихли, и глухо потрескивал в плошке огонек, а больше не слышно было ничего.
- Зинка?! У тебя, поди-ка, и дверь на крюк закинута изнутри?
- Закинута...
- Пойди открой! Быстро!
Она пошла незряче, будто в полной тьме, - руки вперед, голова откинута назад. Горницу миновала, из кухни послышались шаги, послышался железный звон крюка.
Устинов склонился над бумагой и неаккуратно, торопливо переписал из Обращения еще несколько слов: "...человек положит в основу тот либо другой закон природы, а тогда уже..."
Кухонная дверь пристукнула, раздались осторожные шаги, в горницу вошел незнакомый человек. В полушубке до колен, с шапкой в руке.
Следом вошла Зинаида.
Она и пришедший человек сели на табуретки по обе стороны дверного проема и долго молчали, покуда незнакомец не сказал:
- Ну?! Ну, здравствуй, хозяйка!.. - Тут он и еще сказал: - Павловна! И, растопырив пальцы, расправил длинные свалявшиеся волосы на голове. Должно быть, он давно уже шапку не снимал, и волосы - не то светлые, не то рыжеватые, в полутьме не видно было какие, - свалялись, словно войлок.
- Здравствуй... - ответила Зинаида. Но по имени человека не назвала, и Устинов опять не узнал, кто это был. И незнакомец тоже спросил с сомнением:
- Да ты признаешь ли меня? - спросил он.
- Я признаю тебя, сват... - вздохнула Зинаида.
- Ладно, когда так! - усмехнулся незнакомец крупным и тонким ртом, и Устинов его узнал: Веня Панкратов, Кириллов двоюродный брат!
В одной руке Устинов и сейчас чувствовал Зинаидино тепло, другая еще не оторвалась от Обращения: "...закон природы, а тогда уже..." Чем-то, еще каким-то нужным словом Устинов закончить строчку не успел...
У Вени было сухощавое, безбородое, но невыбритое лицо с длинным подбородком, с узкими, глубоко посаженными глазами, оттуда, из глубины, он пристально смотрел на Устинова и вспоминал, что он об Устинове знает.
Привычка так оглядывать людей у Вени была, наверное, с тех пор, когда он стоял в руковод-стве лебяжинским обществом - с нынешней зимы и до лета Веня был председателем совдепа.
Веня всегда ведь стоял на чьей-нибудь защите. У кого обида от Ивана ли Ивановича Самору-кова, даже от всего общества, тот шел жаловаться к Вене. И Веня жалобу выслушивал, который раз записывал на бумажку, после сам ходил из дома в дом, объяснял, что и как с человеком сделано несправедливо. В своем хозяйстве концы с концами едва сходятся, но он в этом беды не видит, если же бедствует и разоряется кто-то другой - тут Веня первый заступник.
Когда Временное правительство и чехословаки свергли Советскую власть, чуть ли не в тот самый день был арестован, увезен в город и посажен в тюрьму Веня Панкратов, и если кому-то из лебяжинцев и должна была выпасть вся эта судьба, то ему.
- Ты, однако, беглый нонче, Веня? - спросил Устинов.
- Однако... - подтвердил тот.
- Где скрываешься-то?
- Где удобнее, там и скрываюсь.
Устинов застеснялся, умолк и отвернулся в сторону, а Зинаида поднялась с табуретки, ослабевшая, поникшая. Спросила Веню:
- Голодный, поди?
- Я сытый, Зинаида. Но дело у меня к вам. К обоим.
- К обоим? - снова спросил Устинов.
Веня подошел к столу, еще приспустил фитилек в плошке.
- Значит, спрячешь меня, Зинаида! В подполе... Но когда соберется утром Комиссия, вы, оба-два, сделайте, чтобы она долго не занималась, а разошлась кто куда быстренько. Кроме одного товарища... товарища Дерябина. После, как мы с ним встретимся, ты, Зинаида, спрячешь меня обратно и снова до ночи. Ночью я уйду. Тихо-спокойно, как нонче пришел, так же и уйду. Понятно? Кирилл когда вернется? Из Крушихи?
- Не ранее как послезавтра...
- Это и для меня хорошо! Для меня! - повторил Веня и обернулся к Устинову.
Вениных глаз не было видно, но что глядит он внимательно и зорко само собою догадывалось.
- С тобой я тоже искал встречи, Устинов! - сказал наконец Веня. - Дело в двух словах какое? Ты не думай, Устинов, будто Лебяжка и вся местность кругом без войны обойдутся! Не обойдутся! Заруби на носу и готовься к борьбе с оружием в руках! Лично сам и готовь других! Это еще можно было кое-как уповать на мирный исход при временном правительстве поповского сынка Вологодского, но нынче, при адмирале Колчаке, такое упование уже одна глупость и безумие! Понятно? И советую я тебе: уходи, скрывайся от людей вот как я сам скрываюсь! Понятно?
