- Нельзя! - прошептал Устинов. - Нельзя!

- Зла-то, зла-то в тебе, Устинов, - сколь! Да неужто ты не видишь, как со мной-то проис-ходит нонче! Неужели не поймешь, что девичество мое, замужество мое, вся жизнь моя - она не как у других баб, и вот отбилась я от баб, и не такая я, как все они, и закон бабий мне - ничто! Одинокая вовсе стала я, в одиночестве потеряла страх, ничего не боюсь, и можно мне всё! Я набоялась за свою-то жизнь - хватит! Я его скрывала, свой страх и робость, и стыд скрывала, что не такая была, как все, а бабы обо мне говорили: "Зинка - она храбрая, ничего не боится, мужик мужиком!" Оне и знать не хотели, как страшно мне, что я от баб откололась, а к мужикам не прибилась, что жениха не умела выбрать себе да и мигнуть ему: "Подходи, мол, ко мне!" Что после мужицкой-то работы до смерти боялась я, не зная, смогу ли, нет ли ребятишек по-хорошему народить! А когда я через свой страх перешагнула и всё по-бабьи сделала, так чего же мне и еще-то бояться? Какой еще выдумать для себя страх? И для чего?!

- Нельзя! - снова крикнул Устинов и оттолкнул Зинаиду, и голова ее опрокинулась назад, глаза закрылись. Нескоро она выпрямилась на стуле, облизнула губы.

- Какой нашелся?! Откуда и зачем только нашелся и взялся? Григорий Сухих - в нем в одном три, а то и четыре мужика живут, и все, как я велю им, так и сделают, так и поступят! Велю убить тебя - и завтра же тебя не будет на свете! Скажу не убивать, и пальцем не тронут, хотя бы ты его оскорблял, хотя бы изгалялся над им сколь угодно! Он и всегда-то, Гришка Сухих, уважал тебя бесконечно, а враг ты ему по одной только причине из-за меня! Но я велю - он и эту причину забудет! А ты? Да откудова ты взялся - душу мне сушить, тело мучить и распинать? Откуда? Злодей ты из злодеев! Убийца мой!

И таким проклятьем были эти слова, что Устинов огляделся по сторонам не слышит ли их кто?

- Пошто же ты меня так? Ничего я тебе не сделал!

- Зверь ты за это страшный, когда не сделал мне ничего! Сказочку про святого Алексея, божьего человека, рассказал - это было! А большего-то что? Ничего больше! Как чужой! Как нездешний какой-то. Я следом-то за тенью хожу! За призраком! А призрак только и желает, чтобы я через него тоже тенью стала бы! - Зинаида подержалась за голову... Передохнула. - Умный ты, Никола! И я за твою умность радовалась, от радости дрожала! А пришла к тебе, приблизилась, об ту же самую умность и лицом, и всем телом ударилась! Больно-то как!

- Мало ли что! Вот и Кудеяр зовет меня в свою сторону, а я буду из одной стороны в другую метаться - а где же я сам-то тогда? Для тебя мужик, а сам-то для себя кто я буду? Бабой сбитый и околдованный - кто я? И перед богом - кто?

- Бог простит и поймет...

- Никогда!

- Всегда! Убийство людям бог прощает, войну бессмысленную - прощает, а любовь?! Да какой же он будет бог, когда не простит любви? Девкам полувятским простил же он, когда оне кержаков околдовали? Еще как простил-то: вся Лебяжка от того греха народилась, стала существовать!

- То девки были. И парни. А не мужние бабы!

- Ну, не скажи - девкин грех сильнее, как бабий! По себе знаю: нож острый сколь годов носила за голенищем - защищаться от греха, оберегать свою будущую судьбу! Ну а когда судьба меня обманула - так я после того с ножом-то уже против ее пойду!

- Вот и ходила бы ты, Зинаида, не за мною, а за Гришкой Сухих.

- Ну кто же из нас бесстыжий-то? Бессовестный?

Устинову опять стало неловко, только теперь он виду не показал, не признался, упрямо повторил:

- За Гришкой Сухих и ходила бы! Он-то за тобой ходит? Сколь уж времени?

- И еще сколь ходил бы... Кабы я позволила.

- А позволь! Позови его издалека откуда-то!

- Не уедет он далеко-то... Не сёдни, так завтра явится - через прясло на меня поглядеть. Узнать, не надо ли мне чего? Может, богатство мне понадобилось какое-нибудь? Или от мужа своего я надумала скрыться? Или вот от тебя отреклась? Ему один раз хватит глянуть и понять, хотя про него и говорится, будто он дикий зверь! О тебе другая молва и слава: ты добрый да умный. И вот - дикий зверь меня понимает, а добрый человек - нисколь! Хотя тверди ему день-деньской, хотя кричи в голос и в рев! Почто так?

Устинов отвечать не хотел.

- Люди-то сгорели у его в дому, в заимке? - спросил он. - У Гришки?

- Люди спаслись. Он как знал - в степную деревню отвез их заранее.

- Кто его пожег? Гришку?

- Знаю, что не ты.

- А Гришка знает?

- Знает, верно... Да что мне Гришка? Не с ним я быть и убежать мечтаю! Давай, Никола, убежим! Скроемся? - снова вспомнив что-то, в лихорадке какой-то зашептала Зинаида. - Григорий же нас и скроет от всего света! Он! И помрет - словом никому не обмолвится, где мы и как с нами!

- Ты не змея ли, Зинка?

- Всё нонче со мною может быть! Всё! Но ежели кто и спасет меня от змейства этого - ты! И никто более! Спасай меня, Никола, раз и навсегда я-то ведь спасаю тебя. Спасаючи тебя, чего только не придумываю!

- Спасаешь? От кого?

- Ото всех! Кто-нибудь, а убьет тебя нонче! Не Гришка - так Матвейка Куприянов. Не Матвейка - степные порубщики, которых ты от леса отвадил! Не они - милиционер наш лебя-жинский. Он по нынешний день никто был, пустое место, а замаячила твердая власть, и он будет служить изо всей силы, доказывать свою верность! Будет!

- Ему-то я когда плохо сделал? Я никому не хочу плохо, а до его, пьяницы-лодыря, мне вовсе дела нет.

- Будет! Листочки свои, Обращение на сходню наклеите, вот и будет!

- Там одне только правильные слова. В Обращении.

- Никола ты, Никола! - и грустно и ласково усмехнулась Зинаида. И покачала крупной своей головой. - Да какая власть, какое начальство допустит, чтобы ты, мужик, и умнее его оказался бы? Власть, видишь ли, надумали они учить! Как ей себя вести, что и как понимать?! Об лесе внушать, а заоднем - едва ли не обо всем на свете! Надо и надо тебя спасать, покуда ты живой! И знаю я: без женской заботы, без бабьего предостережения пропадешь ты! Пропадешь! Пойми: сколь я тебя ни ищу для себя самой, для своей бесконечной любви - это всё и для твоего спасения нужно! Кабы не нужно было, я бы отступилась! Без Панкратовой Зинаиды в жизни нельзя тебя оставить! Оставлю - не будешь ты живой! Ты для всех нонче нужен, знаю! Смирновскому нужен, и Кудеяру нужен, и семье своей, и в Комиссии нужен, все тебя хотят, все к тебе идут, чуть ли не на коленки перед тобою падают, а дойдет дело спасать тебя - никого не найдется, одна только я! Пойми! - И тут Зинаида погладила Устинова по голове. Легко и немного. Словно ребенка малого. Тревога, и такая забота, и такая ласка были в ее руке - Устинову в жизни они знакомы не были. Никогда.

И голова устиновская закружилась в этой новой, мгновенной, но совсем незнакомой жизни, он стал погружаться в ее темную, вздрагивающую глубину... Он ведь и правда был сам себе знаком, когда всё вокруг ждало от него забот и усердия - старики родители ждали, жена Домна, дети и внуки ждали, всё движимое и недвижимое имущество ждало, вся его пашня, весь белый свет ждал... Вся военная служба - и фельдфебель, и царь ждали и требовали, неизменно грозили уничтожить его, если забот и усердия от него не будет. Но себя, заботливо и тревожно обласканного, Устинов не знал до сих пор, не ведал.

А нынче и ласка и заботы ему дарились - одного только не делай - не стесняйся же!

Уже и другая Зинаидина рука лежала на устиновском плече.

"Счастье, что ли? Или страшное несчастье этак прикинулось?"

- Который человек людям больше других нужон, - шептала Зинаида, - того они менее всего и берегут! Я потому и правая перед тобой, перед собой, перед белым светом, что одна уберегу тебя - больше никто! А ты неправый передо мною, когда жизни в тебе страсть сколь и на всех ее хватает, даже на чужих, на Кудеяра юродивого и то хватает, а на меня одну - нет! Да разве может быть такая несправедливость?