Далее там был указ совета министров:
"Производится военный и морской министр вице-адмирал Александр Васильевич Колчак в адмиралы", а еще чуть пониже был приказ:
"Сего числа по постановлению совета министров Всероссийского Правительства я назначен Верховным Правителем.
Сего же числа я вступил в верховное командование всеми сухопутными и морскими силами России.
Верховный главнокомандующий всех сухопутных и морских вооруженных сил адмирал Колчак".
- Вот как это делается, гражданин Устинов! Смотрите, вот как! - опять упрекнул Дерябин не только Устинова, но и всех присутствующих... - А вы говорите!
- А мы ничто и не говорим, товарищ Дерябин! Мы как есть все молчим! заморгал-заморгал Игнашка, а Устинову действительно стало бог знает как неловко и за себя, и за всех присутствующих, и еще за кого-то. В то же время через этот стыд облегчение выходило ему, и он подумал: "Вон какое громадное воровство во всем мире и на глазах у всех происходит! А я стесняюсь, что коня бесчестно взял у Прокопия Круглова! Глупость же это такое стеснение!"
И, не зная, что и как сказать вслух, для всех он отмахнулся рукой:
- Адмирал так адмирал! Его, поди-ка, лесное дело и вовсе не касается?
- Он теперь всего на свете касается, тот адмирал, когда взял всю власть в собственные руки! Самозванцев - их всё на свете касается!
- Товарищи члены Комиссии! - резко обернулся от окна Калашников. - Нам необходимо обнародовать воззвание и сказать в нем, что, какая бы ни пришла власть, она обязана понять нас, нашу народную самодеятельность, наши мирные намерения, стремление к устройству порядка и самое обыкновенное человеческое желание - жить как людям, то есть хотя бы отчасти, но в соответствии с разумом, без крови и братоубийства!
- Не будет ли это глупостью? - спросил Дерябин. - Когда адмиральские солдаты заодно с озверевшими чехами явятся в Лебяжку, ты думаешь, Калашников, они перво-наперво начнут читать наше Обращение? Они его в сортир с собой и то не возьмут! Они перво-наперво повесят нас с тобой, и всё тут! Нет, нам необходимо совсем другое: встретить тех солдат жестоким огнем! Потому что, когда мы так не сделаем с ними, они сделают с нами! И долгое время придется нам после отплачивать ту первую потерю, которую они нам нанесут! А теперь - за тобою слово, Устинов! Я тут Калашникова уже наслушался досыта! Теперь выскажись ты!
Но Калашников опять не дал сказать Устинову ни слова, опять заговорил:
- Первым начинать нельзя! Это империалисты и капитал торопятся друг перед другом затеять войну и смерть, а кто первым начнет, тот еще и хвастается: дескать, не прозевал, соседа опередил! Народ так же поступать не должен никогда! Народ, пока его не заденут, не сделают ему нестерпимо больно, он сам по себе оружия не поднимет. Он знает - в этом его правота, которая ему гораздо нужнее, чем самая первая победа, первый чисто военный успех. Ну а теперь правда что, Устинов, скажи и ты свое мнение!
- Ах ты благородство глупое: "Первые, первые"! - воскликнул Дерябин. Да сколь же мне для тебя истины повторять? Об том, что нас, трудовой народ, тыщу лет пороли, били, угнетали, обманывали и убивали - и всё это не в счет, а сегодня мы поднялись против тысячелетнего насилия, нам говорят: "Нельзя начинать первыми!" И кто говорит? Свой же, трудовой человек! До того мне это удивительно, не знаю даже, как это можно не понять! Ну и жди, Калашников, покуда адмирал перевешает всех рабочих на железной дороге и в мастерских, а в сельской местности - всё сознательное крестьянство. Он сделает, ему не страшно, что он - первый. Да говори же ты, Устинов! Чего молчишь-то?!
Но Калашников тяжко вздохнул, а рукой снова отстранил Устинова:
- Били-то и убивали-то тыщу лет не только трудовой народ! Царей не убивали, что ли? Не душили? И князей? И дворян? Оно всё так устроено, человечество, что в нем ни одного полнос-тью разумного сословия нету. А только человек начнет понимать, что жизнь устроена не так - она за это понятие хлоп его по башке, и всё тут! "Не думай! Не понимай!" Ну, в самом-то в крайнем случае - понимай для себя, а ежели ты понял за других это уже не прощается жизнью нисколько, за это тебе места в ней нету, лишаешься ты его! Но всё одно - слово должно идти впереди оружия! И не мы, так наши дети доживут: оно пойдет впереди, поверь мне, Дерябин! Пойдет! Хотя бы и нашими трудами, и нашей гибелью, но пойдет!
Игнашка, сидя на табуретке у дверей, вздохнул и сказал:
- Я который раз сильно зверям завидую! У их, у зверей, ясность полная: кто кого ест, кто кого сроду не тронет! А среди нас кто как! Сёдни тебе твой сосед - друг и брат, а завтре он в тебя возьмет и стрелит. Ну а об том, будто и я тоже рад кому-то ножку подставить, - об том и говорить не приходится!
Тут наконец-то подошло время сказать Устинову.
- Первым начинать нельзя! Нет и нет! - заговорил он. - Почему нонешняя война по сю пору обходит Лебяжку? И даже всю Крушихинскую волость? Отвечу! Никто не начал первым! Нашелся бы первый, и тот же миг явился не то что второй и третий, а десятый и сотый! И вот хотя мы ругаем друг друга по различным случаям и ни себя, ни соседей своих по-человечески не уважаем, а глядите, - у всех нас хватило ума, и никто не поддался на провокацию нынешнего времени - отнять у соседа какое-никакое добро, либо отомстить давнему своему обидчику, либо просто так пойти на проклятую и нечеловеческую злость и на жадность к убийству, которая, ровно дьявол, всегда соблазняет человека: "Убей, уничтожь - и тебе самому будет хорошо!" Мы, лебяжинские, той искры не бросили, от которой вспыхнет костер, и не бросим, нет!.. - Но тут Устинов споткнулся: - Гришку Сухих пожгли... - тихо сказал он.
Дерябин кивнул: "Пожгли! Да!" - и внимательно так посмотрел на Устинова, а у того сразу исчез его запал, и он, уже совсем неуверенно, проговорил:
- Мы вот говорим здесь, в Комиссии, свои слова и убеждения. А придется сказать их людям - сумеем ли?
- То-то вот... - кому-то погрозил пальцем Дерябин. - То-то! Всё разную там демократию очень любят, но спросить такого любителя: "А пиф-паф - не хочешь? Серьезный звук?!"
- Я знаю, Устинов, я тоже знаю, - снова заговорил Калашников, - не сильное, а даже и бессильное оно - наше слово. Так другого-то у нас нету ничего. А жить надо с тем, что есть! Будем же взывать! Взывать и взывать! К разуму, к человеческому понятию! И к тому, что человек - завсегда член общества, а когда общество не может жить на разумных, хотя бы кооперативных началах, то для кажного отдельного человека неминуема гибель. Это правда: человек власти и человек под властью сроду не понимали друг друга, нигде и никогда не понимали, а всё ж таки? Должен же он когда настать - тот миг понятия? Ведь ежели не настанет, тогда и тем и другим людям как быть? Калашников подошел к столу и тихо, с грустью пошевелил бумагами. - Здесь, на этих на листках написано уже, что было у меня в личных мыслях... И в тех кооперативных манифестах, кои я за иконой держу. Теперь давайте продолжим все вместе. Сложимся, сколь у кого имеется на этот случай в голове и в сердце. Садимся и все вместе пишем, хотя бы до самого утра, наше Обращение.
И Калашников протянул руку за чернилкой, хотел подвинуть ее Устинову, но тут поднялся с табуретки Половинкин и громко, отрывисто стал говорить. Зло стал говорить, словно с врагом каким-нибудь, со страшными обидчиками:
- А меня энто не касается! Нисколь! Хотя как решайте - мне делов нету, и не может их быть! Покудова Комиссия однем только лесом занималась - я хотя и молчком-молчком, а терпел. Покудова всея-то власть в Сибири стояла временная, и всё кругом тоже находилось временно, хотя бы и наша Комиссия, - я терпел. Ну а когда является сильная власть, хотя бы разгенеральская, хотя бы распролетарская, то мне уже ни в какой Комиссии окончательно делов нету нисколь! Меня уже и так с души воротит вся энта комиссионная ярманка и распутство! Мне уже в глаза людям давно стыдно глядеть! Невозможно глядеть, как сидят здоровые мужики в чужой избе, вот как сёдни, когда и хозяин-то Кирилл в отъезде находится, и заместо того, штобы крестьянствовать, занимаются бумажками! И болтают-гадают между собою, ровно бездельные девки на посиделках! Кто кого переговорит - тот и правый, тот и хороший! Тошно мне! И верно што, давно пора на вас подлинную власть, штобы она вышибла из кажного распутство на веки веков! Вышибла, покудова не вовсе поздно и язва энта окаянная, и холера болтливая не заразила всею Лебяжку и местность вокруг! От энтой от распутной болтовни и война нонче междоусобная, больше не от чего ей быть! Она - всему вина и причина! Сколь на фронте болтали-болтали, там сгубили Расею болтовней, трепались до потери человеческого сознания, до горлового удушения, - мало нам было, убежали от ее домой, к хозяйству, к земле, но заразу, холеру расхолерную, привезли и сюды - вот она! Чума дак чума, язва дак язва - пожалеешь об царе и об царском фельдфебеле, который тебя в морду бил и "Смирно!" и "Молчать!" командо-вал! Правда што пожалеешь! Сердце кровью по ём обливается! Ну, я всё высказал... Сколь молчал, сколь молча внутре себя корежился - вот вам первая и последняя моя речь - и всё тут! Всё, слава тебе, господи, пресвятая богородица! И молчите, не говорите никто против, я всё одно никому ни на столь вот не поверю, разве што обматерю, и тольки! Молчите знайте! Все кругом - люди как люди, мужики как мужики, а тут выискались умницы, разсамые грамотеи, у них, видать, полные штаны блох набилося, вот оне день и ночь зады об стулья и табуреты чешут, никак не успокоятся! Думают, будто энто главное человеческое занятие! Кабы и в других посе-лениях тоже нашлись такие же умники-законники - грамотеи-чесальщики, а то ить нигде их нету, у нас только и объявились! Стыд и страм! Объявились из мужиков господа, из сортира подсолнухи! Интелепупия из интелегенции! Пупия!
