Но у "героя" в глазах и без того пестрые-распестрые круги, выпито им порядочно, на земле стоится ему слабо и нетвердо, и с каждой минутой делается всё стыднее, всё нелепее. А Проко-пий в это время по-цыгански уже сует ему в правую руку повод, а бывший Севки Куприянова мерин глядит на нового хозяина в упор, и глаза его подрагивают. Не то от счастья, не то еще от чего - разбираться некогда.

Устинов, окончательно слабея, еще раз крикнул Прокопию:

- Задаром?

- Бери-бери! Веди-веди! - И толкал Прокопий одной рукой Устинова в плечо, другой - мерина в голову, а посередке между длинными его руками тряслась пестрая и тощая бороденка, только что не хлопала Устинова по глазам.

В воротах, кем-то быстро распахнутых настежь, Устинов крикнул:

- Тридцать два пуда зерна с меня! Не задаром! - А ему многие что-то закричали вслед, громче всех Прокопий:

- Во как мы, Кругловы, умеем, Никола! Язьвило бы тебя! Во какие мы, Кругловы, широкие! - И Федот Круглов, хотя и младший брат, но совсем уже седой, сунул два пальца в слюнявый рот и пронзительно засвистел.

Устинов повел бывшего Севки Куприянова мерина на собственную ограду. Повел его в шлее, в хомуте, и мерин притопывал сзади и громко дышал ему в спину. Будто бы имея на затылке глаза, Устинов видел походку мерина и всё старание, с которым он шел за своим новым, столь желанным хозяином.

От стыда Устинов был красный и потный, а все-таки счастливый. Шел и думал: "Это ничего! Пьяненькому всё можно, ему сраму не бывает!"

И он привел мерина, поставил рядом с Моркошкой, и Моркошка - друг, так уже и есть верный друг - всё понял, страсть как обрадовался новому напарнику, громко заржал.

Потом Устинов вбежал к себе в избу, небывало строго приказал Шурке, чтобы немедля погрузил в сани тридцать два пуда зерна и отвез на ограду Прокопия Круглова, а сам рухнул в постель и не то трезвым, не то пьяным, не то от счастья, не то со стыда мертвецки уснул.

Однако не дано было Устинову как следует нынче выспаться - час какой-то спустя ему приснилось, будто бы его пришел будить и звать куда-то Игнашка Игнатов.

Домна выпроваживала Игнашку, объясняла, что после пожара, после бессонной ночи мужик ее не пришел в себя и надобно ему отдохнуть; сам Устинов во сне кричал Игнашке: "Да на самом-то деле! Война идет или как? В походе я в каком, когда и поспать некогда, - или как? В постели у себя дома нахожусь, вот где! И далее желаю в ней же находиться!" Воздуху Устинову не хватало, он задыхался от злобы, от сжатия в груди, а когда проснулся, услышал, что так и есть - Игнашка здесь и не отступает от своего.

- Нонче, Домна Алексеевна, - говорил он с хрипотцой, серьезно и настойчиво, - нонче, хотя ты и умная, а всё одно - не твоего ума дело! Подымай Левонтьевича!

Устинов вышел в кухню злой-презлой, Игнашка ему и опомниться не дал:

- Одевайся бегом, Николай Левонтьевич: вся Комиссия в строчном ожидании тебя уже давно находится!

- Да почто так, Игнатий?

- Сильно большой секрет! Придем - тебе сами товарищ Дерябин объяснят! А я не могу: полномочиев недостает!

Покуда шли улицей, Устинов думал: "Из-за мерина вызывают! Как так, член Комиссии - и вдруг мерина взял у кулака задаром? За обещание дружбы? За то, чтобы сообщать ему, что в Комиссии делается! Сообщать и не давать Круглова в обиду товарищу Дерябину! За это как не вызвать! И даже исключить из членов Комиссии!" Еще пройдя улицу, Устинов стал думать: "Ну и ладно! Пусть позорят, но Севки Куприянова мерина, теперь уже моего собственного, не отдам! Решено окончательно: отдать его обратно не в моих силах и сознании! А когда говорить о долге и о чести - так первые долг, честь и заповедь у мужика - сытые и чистенькие ребятишки, только после уже - все остальные разные Комиссии. Это долг его вечный и первый! Так что вот вам, дорогие сограждане, мои членские полномочия, а вот мне - мой мерин! Новый работник, союзник и дружок - с ним вместе, а вовсе не с вами выполню я первую и святую заповедь! Иначе сердце мое будет обливаться кровью, руки будут опущенные, ни к чему не способные!"

И Устинов еще проверил: правильный ли будет его ответ? Ответ правильный: хотя он обыч-но не так уж много и думал о дочерях, о внуках, о Домне, больше о конях и о Святке, но знал твердо - не будь он кормильцем-поильцем, не было бы у него ни кола ни двора, ни Святки, ни даже мыслей о ней. Вот тогда он бы сам по себе жил и то ли, подобно Кудеяру, конец света ежедневно провозглашал и даже сгореть в огне готов был, то ли другое занятие выдумал бобыльское. Устинов снова и снова вспоминал: в Крушихе жил бобыль - так тот по деревне бегал и кошек стрелял, в деревне Барсуковой другой престарелый чудак - верхом на баране ездил и то ублажал его, то бодался с ним... Нет, эти люди презренные, им тепло детишек своих и внучат на собственных коленях незнакомо, им понятие кормильца и ответчика что подсолне-чная шелуха. Но они, бобыли эти, нынче Устинову уж слишком часто вспоминались. Время, должно быть, настало бобылье: всё сломать, сжечь в огне и убить... Но как об этом люди не сегодня, а через годы подумают заботы ни у кого нет. Каждый гордится тем, что он будущих людей осчастливит. А на самом-то деле? Работники могут осчастливить с хорошими конями, отцы и деды могут детей осчастливить, а бобыли? Сроду нет!

Пришли в Комиссию.

Игнашка как пришел, так и уселся на табуретку в уголок и стал там сидеть тихо и серьезно.

Калашников стоял молча у окна, запустив руку в лохматую голову.

Половинкин и Дерябин сидели за столом - Половинкин растерянный какой-то, Дерябин - сердитый и напряженный - вот-вот "ура!" крикнет и в атаку побежит.

- Ну? - спросил Дерябин. - Хороша новость? И как ты на ее смотришь? Как пережива-ешь? Как думаешь с новостью этой дальше жить?

- Не знаю, об чем ты спрашиваешь, товарищ Дерябин! - как будто бы повинился Устинов. - Об чем ты спрашиваешь, мне покуда неизвестно!

- Как же так! Да ведь новая власть в городе в Омске объявилась! Диктатура бывшего военного министра Сибирского Правительства адмирала Колчака! Что в Питере генералам не удалось сделать, что в Москве не вышло, то получилось в Сибири! Вот так: в Сибири и генералитета всегда-то было мало, а тут сбежались оне к нам со всего света, всех мастей и наций, и сделали контрреволюцию! Читай! - И Дерябин, не глядя на Устинова, будто он был перед ним за эту самую диктатуру виноват, протянул серый помятый лист газеты.

Правительственная была газетка и называлась "Народная свобода".

"События совершаются с головокружительной быстротой, и поневоле приходится задумыва-ться - "что день грядущий нам готовит", - стал читать Устинов. - С преобразованием Сибирского Временного Правительства во Всероссийское все ожидали нормального течения государственной жизни, а вопрос об окончательном свержении большевиков после капитуляции Германии, их поддерживающей, был близок к разрешению. Но вот "Вследствие чрезвычайных событий, прервавших деятельность Всероссийского Временного Правительства, и ввиду тяжело-го положения государства" совет министров вручил власть одному лицу - адмиралу А. В. Колчаку, присвоив ему наименование Верховного Правителя. Другими словами, политические события заставили прибегнуть к диктатуре... В данный момент мы все-таки можем быть относи-тельно спокойны, потому что создавшийся несколько дней тому назад совет министров остается у власти... С другой стороны, личность Верховного Правителя адмирала Колчака внушает увере-нность и известную долю спокойствия за грядущий ход событий... Обязанность всех любящих родину граждан безропотно подчиниться создавшемуся положению, несомненно вызванному исключительными обстоятельствами в целях спасения родины".

Хотя Дерябин и смотрел в сторону, как только Устинов дочитал, он ему кивнул еще сердитее:

- Не всё еще, не всё! Далее там гляди-ка! Гляди! Ну!