- Ну ладно, когда уже столь мужиков спрашивают - как тут откажешься? вздохнула Зинаида. - Только уговор - не серчать, ежели я не так расскажу.

А было-то вот как: она красавицей была, девка Елена. Косы - белы, глаза - голубы, сама - чуть румяна, но не сильно-то, не то чтобы в красную щечку, а маленько вовсе. А вышиваль-щица была великая. Хотя по холсту, хотя по купеческому матерьялу могла положить узор-картинку, немыслимо как хорошо у ее получалось! А был у ее уже и милый свой из полувятских же парней Лукьяном звали. Об нем долгого нету рассказа, но он всё одно тоже был русый, кудря к кудре.

А тут на тебе, случилось: родители, да и все полувятские говорят Елене в один голос - идти взамуж за кержака! Все твердят: нет у нас другого исхода, как отдать тебя на кержацкую сторо-ну. Она первая за кержака выходила, ей, самой-то красивой, начало всему родству меж полувят-скими и староверами положить надо было. "Сделай, Еленушко, за все наши души! Никто же из раскольничьих парней не устоит против тебя, твое дело - пойти, дать свое согласие, и всё тут! И спасенные мы будем все, все останемся на месте нашего жительства!" - так ей объясняли на первый, на третий, да и на сотый раз. И, попрощавшись со Лукьянушкой, сказала она, что согласная, а там уже и получилось, как предвиделось: и другие девки-полувятки пошли, и другие кержацкие парни не устояли, и заигрались те самые свадьбы, с которых пошла нонешняя Лебяжка. Только вот для первоначалу было какое омрачение: Лукьянушка-то несчастный - тот в рудник пошел робить, в далекий-глубокий да сырой-темный.

Добровольно зарылся в землю, куда только в кандалах и заводят с клеймами людей, бритых наголо.

Ладно, коли так. Ладно, кабы только одна судьба сталась бы загубленной, то, может, и сказки не было. И хорошо, когда бы не было ее.

Но тут вот как случилось: муж Еленушки, молодой, да строгий да угрюмый, в то время промышлять начал извозом.

На озере Котельном заведение как раз соляное затеялось, соль начала вывариваться из его, а купечество не растерялось, стало мужиков звать с конями - возить-торговать ту белую соль по разным далеко вокруг жительствам. Соли в ту пору бедно было, как вроде в нонешнее время. И многие шли мужики в торговый извоз, и Кузьма, Еленин муж, пошел тоже.

Вот приходит он как-то домой после соли своей, после соляного своего извоза, умыл себя из-под рукомойника, а жена-молода подает ему полотенчико-рушник, ею в то время вышитый.

Он утерся, глядит: как вышито, как сделано?

Красиво-то сделано, искусно, а Кузьме-то не в радость.

Он сел хлебать, соли в щи сыплет густо-прегусто, а на рушник всё глядит. После говорит:

- Елена?

- Ась! - отвечает ему молода жена. - Пошто спрашиваешь?

- Энто што же вышито у тебя на рушнике-то? Спрашиваю я?

- Которое?

- Да от тут же, по краюшку?

- Тута? Просто так! Узор, сказать, такой...

- Нет, - говорит Кузьма, - вовсе не узор тобою поделан.

- А што же?

- Энто кудри Лукьяшкины поделаны! Я знаю! Так ли я говорю? Ты покуда шила-вышивала - всё да и думала о ём? Помнила?

- Думала... - говорит Еленушка. - Помнила, - говорит она.

Он-то, Кузьма, берет тогда тот рушник, да свертывает его жгутом, да и хлещет им жену-то по своей силе. А сила-то у его была, у Кузьмы-то!

Елена слезинки не выронила. Стерпела побои бессловесно. И даже сказала Кузьме:

- Виноватая я перед тобою. И без желания, а виноватая. Так, верно, и есть.

Ладно. Проходит время, муж обратно в извозе, а Еленушка, молода жена, рушничок уже новый ладит, старается, глазки голубы то откроет на его, а то прищурится.

Стежок у ее махонек, положит - не видать, где и лежит, но только покуда он один такой. А ручки белы у Еленушки, ручки быстры, пальчики тонки, ноготки востры, она ловко да ловко стежок ко стежку кладет, и вот она какая картинка ниткой шитая получается: терем с оконцем и девиса в теремке, глядит оттудова в даль далекую, неоглядную.

Обратно возвращается Кузьма, муж ее, и снова утирает лицо свое рушником, и примечает он тот шитый терем-теремок и девицу в ём.

И как садится хлебать, то пуще прежнего щи солью солит и спрашивает у жены своей:

- Елена?!

- Ась! Пошто спрашиваешь меня, муж мой?

- А энто кто же в теремке-то у тебя сидит? Какая девиса, глаза голубы, косы белы-длинны?

- Не знаю, кто там есть. Не знаю имени ее. Просто так кто-то, а более - ничего, - отвечает Елена мужу своему.

- Ну, а тогда я тебе и сам скажу: ты в теремке-то и есть! Ты сама! И в даль-то всё погляды-ваешь, глаз-то с той дали не спускаешь. А кого ж ты скрозь ту даль увидела?

Молчит Елена, мужа своего жена. После опустила голову, признается тихо этак-то:

- Снова виноватая я перед тобою, муж мой! Шила-вышивала - не чаяла ничего, а вышила, и понялось мне чтой-то.

А уже Кузьма и тот другой рушник в жгут крепкий крутит-скатывает и бьет свою жену в полную силушку.

И в третий раз поехал в извоз соляной Кузьма, и возвернулся домой, и вот ужо умылся он, и вытерся рушником тоже третьим, и садится хлебать, и солит щи солоно-пресолоно, и спраши-вает:

- Елена?!

- Ась! - отвечает она. - Пошто ты меня спрашиваешь?

- А какие-такие птички две, да и красиво так летают обои в небе, в небесах? Что энто оне там летают-то?

- Да обыкновенные, видать, птички там у меня! - отвечает Елена, жена мужа своего.

- А пошто же им на земле-то не сидится, тем птичкам? На теремке хотя бы либо ишшо на какой на веточке?

- Нет, - отвечает Елена, - им, правда што, не сидится на земле. Им летать охота.

- Двоим штобы только и быть в небе?

- Может, и так, муж мой. Двоим чтобы быть...

- А какие бы у их, у тех у двух птичек, имена случились бы, когда бы оне человечески окрестились? Одна-то птичка, по всему видать, Еленой прозывалася бы, а другая? Ну, пошто же ты молчишь? Пошто молчком молчишь, когда я уже и угадал твою сказочку, на рушнике тобою вышитую?!

Опускает Елена голову на грудь свою.

- Может, и угадал, - говорит она тихо. - Всё может быть.

И снова уже крутит муж тот рушник в крученый жгут, да и макает его в соль горькую да белую. Да и сверху силы своей бьет жену без памяти. А когда опамятовался - она уже бездыханная, жена его Еленушка.

Кузьма-то вышел после того без шапки из дверей да и кинулся прочь бежать, покуда не скрылся в неизвестную сторону.

И не осталось от Елены девки-красной и рукодельной, от Кузьмы-кержака ни единого дитятки, ни одной кровиночки. Пропал род. Нету его нонче ни в одном живом человеке. Вот как было...

Зинаида помолчала, потом спросила:

- Ладно ли сказала-то я? Мужики?!

- Ты ладно сказала, Зинаида! - кивнул ей в задумчивости Петр Калашников. - Голос у тебя хорошо так шел. То место, с теремком-то, так мне более всего понравилось. Даже и не знаю, и почто так. И про птичек тоже хорошо у тебя получилось!

- Эт-то што! - заметил Игнашка. - Это-то она вполголоса сказывала. Стеснялась кого, чо ли? Бог ее знает! А вот я годов сколь-то назад слыхивал от ее же, от Зинаиды, ту же сказку в избе Терентия Лебедева, - она там бабам ее сказывала, вот уже да! Сказывала дак сказывала! И верите ли - все бабы, как одна, в три ручья заливались-ревели! Не верите? Ей-богу!

- Ну, почто же не верим? - пожал плечами Дерябин. - Мы верим! Все!

- А Устинову сказка не поглянулася! - не то сказала, не то спросила Зинаида. И подтвер-дила еще: - Нет и нет!

Она всё еще сидела на сундуке у окна. И руки всё так же держала на коленях, а волосы падали ей на висок, и она потряхивала головой, чтобы они не мешали, не заслоняли глаз.

- Мне поглянулась, Зинаида Павловна! Спасибо! Хорошо говорила! сказал Устинов.

- Куда там! Напрасно это я согласилась-то говорить вам сказку! Напрасно: это сказка бабья, а мужикам она непонятная! И самой-то нельзя понять - на какой голос вам ее говорить: громко ли, тихо ли, коротко либо подлиньше! Нет, не надо было мне соглашаться. Вечно-то я вот так: сделаю, после и думаю - не так сделала, не то сказала! В пору хоть каждый день заново переживать, чтобы было так, как надобно! Не то - день, а и всю-то свою жизнь!