"Мне страшно, хозяин, - показывал нынешний вид Барина, - но ты не думай, будто я убегу, оставлю тебя одного! Я не убегу! Когда понадобится, я свой страх, я всё на свете позабуду и брошусь тебе на помощь! Уж ты мне поверь, не сомневайся, об одном я только прошу - не замечай страха во мне, в моих глазах! Мне от этого совсем худо делается!"

- Ладно, ладно! - сказал Устинов. "Чего ты испугался-то? Это же Гришка Сухих, сильно лохматый и дикий, но человек же!" - хотел еще пояснить Устинов Барину, но не пояснил.

А Гришка - огромный, хромоватый, опрокидывая плечи вперед, сгибаясь в пояснице, чтобы сделаться пониже и не бороздить головой жерди потолочного настила, - мерил избушку из угла в угол. Избушка крохотная, Гришка огромный, получалось, будто он в клетке бегает, будто не по своей воле он вошел сюда, а посажен в клетку насилием.

Устинов подумал: те давние раскольники, которые в Сибирь долгие годы шли, в Сибири с рогатинами на медведей хаживали, такими же, наверное, были огромными и лохматыми.

Но те мирные были, себя от других людей защищали, когда их веру преследовали, - сжигали сами себя в огне, а Гришка Сухих побегал-побегал по избушке, остановился, ткнул в Устинова пальцем огромной, тоже волосатой руки и сказал:

- Решить, чо ли, тебя, Устинов? По-другому, так придушить, чо ли, Николай Левонтьевич, тебя?

И сказал-то не очень в шутку, так что у Барина его шуба еще больше вздыбилась, и он рыкнул из своего угла.

- Тихо, ты... - посоветовал Устинов Барину, а у Гришки Сухих спросил: - За что?

- А так! Чтобы не было тебя больше!

- Нет, ты объясни!

- Говорю же, чтобы не было тебя. Устинова Николая Левонтьевича. Лебяжинского жителя!

- Непонятно мне, Григорий!

- Мне нонче лучше без тебя, как при тебе, Устинов!

- И давно я тебе помешал?

- Давно уже!

- Сколь же?

- Двадцать годов. Того больше!

- Даже странно!

- Тебе, Никола, не понять! Где тебе, нет - не понять! Ведь я-то думал, ты во-он какой! Я с тобой смирялся, с твоим существованием: "Надо! С энтим смиряться надо, он - вовсе не такой, Устинов, человек, как все другие!" А ты? А ты мелюзговый оказался человек-то! Обманул ты меня!

- Какой, какой я?

- Мелюзговый!

- Ну, а откудова же тебе это видать, Григорий?

- Кажному видать, кто желает поглядеть и уяснить! С кем ты связался-то, Никола Устинов? Кто тебе, Никола Устинов, нонче друг и брат? Дерябин Васька? Игнашка Игнатов? А Петька Калашников, коопмужик, даже начальник тебе?! Нешто ты не ведаешь в том стыда? Да тебе в один сортир с ими хаживать - и то страмота!

- Вот с тем человеком, который в людях людей не желает понимать, - вот с тем действи-тельно мне худо, Григорий! Вот как. Тем более что все мы выбраны в нашу Комиссию миром, лебяжинским обществом, и когда ты против народных избранников - значит, ты и против всех, кто их выбирал...

- Конечно, против! Да как мне можно назначить хотя бы и миром, и всем светом товарища и друга? Никак нельзя! Этакое назначение - издевательство надо мною, ничо более! Тут же моя забота, собственная - с кем я желаю иметь свое дело, коротать время, на кого я своими глазами желаю глядеть, кого своими ушами желаю слушать - выбираю я сам! Сам!! А более - никто! Вот ежели меня в тюрьму заточат, в камору за решетку железную посадят, тогда меня уже не спросят - с кем вместе я за той решеткой желаю оказаться. А покуда я на воле - то я и волен сам себе выбрать товарища и напарника! Ежели энтого у меня нет - значит, я уже не на воле, а в той же самой в тюрьме! Значит, я и сам есть мелюзга, когда меня к мелюзге можно приторочить!

- А кого бы ты выбрал, Григорий Сухих, себе в дружки?

Сухих поглядел по сторонам и тихо сказал:

- Тебя же, Никола!

- Меня?!

- Тебя! И себе сделал бы добро, и тебе: ослобонил бы тебя от разных Игнашек! Простил бы навсегда тебе вину передо мною! Клянусь - простил бы!

- У меня перед тобой вины нет, Григорий. Даже крохотной!

- Да есть же! Есть, и не крохотная, а великая!

- Я ее не знаю.

- Зато я знаю. Не говорю об ей никому. Не могу! Но знаю! Перед собой молчу! Но знаю! И забыть забуду ее в одном лишь случае - когда ты станешь мне другом и напарником. Покуда же ты от меня врозь - ты мне враг и по гроб жизни передо мной виноватый!

- Дружка ты во мне тоже не ищи: не найдешь!

- Не найду?

- Нет! Жизни наши разошлись, Григорий, в разные стороны! Ты в богатство ударился, в корысть, в заимку свою, а я с миром одной душой живу. Мы и прежде-то никогда не бывали дружками, нонче вовсе разошлись! Разминулись!

Устинов сидел с края нар, в углу, Григорий всё ходил - три шага туда, три обратно. Тут он остановился, еще раз спросил:

- Не найду? А ежели это тебе смертью грозит?

- Не найдешь тем более... Таких друзей не бывает. Поневоле. Либо под страхом смерти.

- Еще как бывает, Никола! Еще как бывает! Худо ты знаешь, как союзничество и дружба между людьми складываются! Худо!

- Знаю вот - в Лебяжке такого никогда не бывало, такой дружбы по страху. Не помню, нет!

- Мало ли как и кого не бывало в нашей Лебяжке? Не было - будет! Прошлые времена, оне какие? Оне темные, Никола. Оне темные потому, что в ту пору старцы Лаврентий да Самсо-ний Кривой за людей думали. А нонче? Нонче думает каждый сам за себя! Каждый думает, как сделать лучше самому себе, как больше сделать приобретения и приятности себе же, а не кому-то там другому! Вот она какая произошла, главная наука и перемена!

- Не так, Григорий. Нынче революция делается и одна, и другая, а для чего? Ходу не давать личности, когда у ее одна только собственность на уме! Равенство между людьми наконец-то установить! Вот она - нонешняя наука!

- Ей-богу, только от чудака такое может слышаться! Надо же - до чудачества дойтить?! И не смешно тебе от самого себя, Николка? Николай Левонтьевич Устинов? Дак революция-то - она откудова взялась? Она тогда и взялась, когда кажный захотел хотя мало-мало, хотя што-нибудь, а иметь! Кто земли кусок, кто рубля поболее! Начать хотя бы и с крохотного, после достигнуть большого! Ты пойди вот и скажи революционной массе: ничего вы от энтого дела иметь не будете, ни земли, ни рубля - ничего! Ну? Ну, и кто тогда за ей, за революцией, пойдет? Никто не пойдет, кажный плюнет тогда на ее с концом, и всё тут! Да любая переделка человеческой жизни только из того исходит: сделать имение! Любая! Вот животное - ему надобности нет заводить имение, собственную собственность, вот оно во веки веков и живет одинаково, без переделки своего существования! Ты так же хочешь? Как животное?

- Вот как Барин? - подсказал Устинов.

- Вот как он! - кивнул Гришка Сухих и мельком глянул на Барина, а тот насторожился: о нем же шла речь! И с чего бы это? По какому делу? Барину очень хотелось это понять, однако он не смог.

- Нет, - сказал Устинов, - нет, нельзя так худо, Григорий, к человеку подходить! С худой и непроглядной стороны в нем всё усматривать! Справедливость на голодное брюхо не сдела-ешь, верно, но и брюхо свое по этой причине выше головы ставить нельзя!

- Да разве можно! - согласился Сухих. - Когда бы я ставил брюхо на первую очередь, я бы, сколь бы оно ни запросило, а накормил бы его досыта и конец! В том и дело - я головой еще думаю: всё между нами, людьми, делается, штобы отымать друг у дружки имение... Ну, вот Лесная Лебяжинская Комиссия - она не тем же разве занимается? Тем самым: бывшее царское владение по-своему желает разделить. А помнишь ли, пошел народ к царю с иконами в пятом годе, а он как? Он приказал стрелять! Побоялся, как бы люди не вытребовали у его чего-нибудь. Не выклянчили, христа ради не вымолили. Прошел срок - царя со всеми его детишками стре-лили - почему? Побоялись, как бы он, живой-то, не потребовал себе отнятое имение! Дележ, брат, дележ, Никола Устинов! У царя кто первый власть-имение отнял? Буржуи отняли! Оне чуть зазевались, а мы, народ самый разный, уже и буржуев спихнули, отняли у их отнятое и в придачу - собственное их имение. А теперь нам нужно не зевать, чтобы у нас, у крестьянст-вующих хозяев, - снова не отнял наше кто-нибудь. Варнаки какие-нибудь, вовсе пролетарии, того хуже - разные Игнашки Игнатовы!