С утра же, как только рассветет, он мыслил начинать плотничью работу ставить новую избушку.

Лес на это дело Устиновым был заготовлен еще весной, бревешко к бревешку лежали в штабеле, сверху прикрытые хворостом. Издалека, с дороги посмотришь и догадаешься: пахарь хвороста сделал запас, до самой зимы собирается в избушке жить.

Но рассвет всё не наступал, осень стояла, закаты приходили рано, рассветы поздно. Устинов выспался и позавтракал с кипяточком, а света всё не было, чтобы начинать работу, и он снова прикорнул на нарах.

Тут кто-то и зашарился у дверей.

Устинов не сразу догадался, кто такой, и спросил:

- Энто кто же там?

А потом догадался - кому же еще и быть, как не Барину?

Приоткрылась дверь, и вот он, легок на помине, недавно о нем вспоминалось, явился собст-венной фигурой: уши, нос и хвост - торчком, но сам недоволен: дверь ему долго не открывали. "Что я, собака, что ли, у порога торчать? Мог бы и поживее быть, мог бы встать и дверь распах-нуть, принять гостя!"

- Ладно-ладно! - сказал ему Устинов. - Зачем пожаловал? Может, домой меня звать?

Нет, ничего особенного дома не случилось, и Барин просто так, должно быть, пришел.

- Ну, посиди просто так. Слишком-то долго не засиживайся, а немного пожалуйста!

"А ты пошто это недоволен мною, хозяин? - спросил Барин. - Вот те раз! Я к тебе - с душой, а ты меня оговариваешь! Ну, только и делов - я ведь могу сей же миг в деревню обратно податься!"

- Ну и беги! - сказал Барину Устинов. - Разленился вовсе. Ни за конями присмотреть, чтобы не ушли далеко, нет тебя, ни за коровами!

"Ай-ай-ай! - поглядел Барин с укоризной. - И что за карахтер сделался у мужика! Да ведь кони-то - здесь, с тобой, на пашне, а коров-то нынче с ограды палкой не выгонишь, им сейчас ботвы разной огородной цельная копна сложена, а капустного листа от шинковки и засолки - другая! Что за карахтер! Тьфу! Глаза бы мои не глядели!"

- А жрать чего будем, вдвоем-то? - спросил тогда Устинов. - У меня вон и хлебушка-то в запасе всего две буханки осталось. Одну тебе отдать, а после домой за припасом снова ехать, да? Может, овес будешь есть, Барин? Овсом с тобой Моркошка поделится - он добрый! Обратно - вы друзья между собой!

Но тут Барин уже совсем обиделся.

"Будет врать-то! А мясо-то, баранина-то в приямке на льду находится? И сверху колодой закрыто, чтобы не достал какой-никакой гость! Будто я не знаю! Не обежал круг избушки, не обнюхал, что и как здесь происходит!"

- Баранина, хоть ты и барин, а не по тебе. Она по мне...

"А кости? Кости-то бараньи ты же сам не сгложешь, а без меня они вовсе пропадут, уйдут в землю, сгниют без пользы! Да я и сам пропитаюсь кое-чем сусликом, а то и зайчишкой! - И Барин еще оглядел избушку и поморщился: Тулку-то, ружье-то свое, ты не взял, хозяин? И дурень! Надо было взять, вот бы и сходили по зайчатинку!"

- Ладно! - сказал Устинов. - Ладно, оставайся, коли так! Не просто тебя переспорить! Оставайся!

Барин подошел к Устинову, лизнул его в руку, сам облизался и тут же вцепился себе в хвост, в самый корень.

- Ты хотя бы отошел куда в сторону со своим занятием, - посоветовал Устинов. - А то как раз посередке расположился!

"А теперь это уже не твое дело! - сердито зыркнул Барин, продолжая выгрызать себе хвост. - Обойдусь без твоих замечаниев. Сделай вот у новой избушки сенцы, навесь хорошую дверь, тогда я и сам буду знать, что дальше той двери мне хода нет. А в этакой в развалюшке стеснять-ся - одна глупость!"

И Барин выкусил-таки из хвоста блоху, встал на все четыре, потянулся, поглядел, как сидит на нем коричневая шуба с белой рубашечкой, поиграл ею на плечах.

Сказать по совести, Устинов насчет Барина, так же как и насчет Моркошки, бывало, думал всякое. Думал: а не пустить ли этакую шубку вместе с воротничком и с белой рубашечкой на рукавицы и на шапку? Ну, правда, недолгое было у него сомнение, очень уж хорошо они друг друга понимали, хорошие вели беседы, чтобы одному вот так о другом продолжительное время предполагать!

Однако за других лебяжинских мужиков Устинов и по сю пору нисколько поручиться не мог - тем запросто было сделать, и, когда Барина не бывало дома день, а то и два, Устинов грустно вздыхал: "Теперь в холода надо примечать - на кого из мужиков надет мой Барин?"

Но Барин тоже цену своей шкуре преотлично знал и берег ее зорко. Не так-то просто было его обмануть, заманить в чужую ограду.

Еще была у Николая Устинова мысль - посадить Барина на цепь, сделать караульщиком.

Но и тут он раздумал - очень уж веселым, а главное, смышленым рос Барин, значит, не та природа - не сторожевая. Сторожу и охраннику зачем смышленость? Он одно знает: сюда нельзя пускать никого, туда - нельзя, вот и всё, и вся мудрость. Вот и весь устав. К тому же не принято было в Лебяжке избы сторожить. Гришка Сухих на заимке цепных псов держал. Круг-ловы-братовья держали, так это особые были хозяева, имели большое обзаведение, надеялись, что будут иметь еще большее, и заранее делали охрану будущему своему богатству. Другим же в этом надобности не было.

И стал Барин вольной птицей, только что жил не в небе, а на земле, но не было далеко вокруг Лебяжки места, чтобы он его не обнюхал, не побывал бы на нем, не оставил бы там своего следа.

Наверное, так и должно быть: к вечному работнику, к мужику, кто-то вольный и беззабот-ный должен ведь прислониться? Правда, и для этого тоже ум, и сообразительность, и душа нужны, не дай бог, если бы тот же Барин по глупости своей мешал бы Устинову.

Но Барин никогда и ни в чем не мешал. Чтобы, к примеру, броситься сломя голову в хлеб и потоптать его, гоняясь за перепелкой, - этого за ним не было. Чтобы помешать Моркошке работать - тоже. Барин хлеб не добывал, но цену ему знал, понимал, что к чему. Запрягает Устинов ехать в Крушиху на базар - и Барин ошалело бегает по ограде. Запрягает на пашню - и вот уже Барин сидит у крыльца тихо и серьезно, строго поглядывает на хозяина: "Всё ли ты взял, что нужно? Смотри у меня - не забудь чего, какой-нибудь необходимый предмет!"

А нынче Барин еще повозился посереди избушки, потом высунул голову наружу и гавкнул в светлый уже, хотя и припозднившийся осенний день. Потянул носом воздух и гавкнул еще раз.

Так вот зачем он явился: предупредить хозяина, что кто-то был в устиновском дворе, узнал у Домны, что хозяин в поле, на пашне, и подался сюда. А Барин тоже подался, но только много быстрее.

"Комиссия?" - снова подумал Устинов. Нынче кто бы куда бы его ни позвал, кому бы он ни понадобился, первое, что приходило в голову, - Лесная Комиссия! "Покуда не поставлю новой избушки - не уйду с пашни ни на шаг!" снова решил про себя Устинов.

Приехал Григорий Сухих.

Приехал вершний, бросил повод на колодезный сруб и, на минуту остановившись, внимате-льно оглядел устиновскую избенку.

Вот кто понимал весь ее непотребный вид, весь хозяйский стыд и срам!

Всё поняв, Гришка, согнувшись, просунулся в дверцу избушки и пнул Барина:

- А-а-а! Ты уже здесь, лазутчик!

Барина он толкнул ногой, а Устинова рукой - это он поздоровался так и еще сказал:

- Здорово, Никола!

Тут были дни - Устинов со скотиной только имел дело и разговоры, Моркошке и даже Соловку высказывал свои мысли. Соловко, хотя и с полузакрытыми глазами и с отвислой губой слушал хозяина, а все-таки слушал. С Барином хотя и короткая была беседа, а все-таки была, о многом они успели поговорить. Ну а теперь с человеком предстоял разговор. С Гришкой Сухих.

А Барин замолчал, глаза у него сделались звериными. Когда Гришка пнул его, он оскалился, но безмолвно, не заворчал, не гавкнул, залег в угол. У него явился страх в глазах, он страха не скрывал, не прикидывался, будто ничего не боится, будто ему по-прежнему весело жить на свете, будто Сухих Гришка его нисколько не касается! Ничего этого Барин не изобразил, хотя и великий искусник был и так и эдак прикидываться. Он сидел в своем углу, шерсть торчком, а Устинову вполне было понятно, что и как переживает Барин.