Октябрьская революция была для Ирунчика чем-то таким же, как освобождение крестьян, если она не ошибалась, царем Александром Вторым, но лохмач-то ее сильно заинтересовал: такого мнения она еще ни от кого не слыхала. Она стала к нему прислушиваться и услышала, как он отрекомендо вался соседу по койке:

Архипов Николай Семенович! Некогда широко известный театраль ный критик!

Перебинтовывая Архипову правую ногу с раздробленным коленным суставом, Ирунчик на всякий случай спросила:

А как по-вашему, если бы дядя Ваня в "Дяде Ване" был хромым? Можно?

Ирунчик думала, Архипов засмеется: "Кому это в голову пришла такая блажь?"

Ничего подобного, Архипов подумал и сказал:

А что? Это идея! Правда, несколько фраз в тексте придется чуть-чуть изменить, а вообще-то идея! Хотя есть трудность: актер должен быть настоящим хромым. Имитировать тут нельзя. А где его взять настоящего -то? Не знаю таких...

Ирунчик обомлела. Хотела сказать, что есть, есть настоящий, но промолчала.

Архипов, бывший известный театральный критик, не отказал себе в удовольствии еще немного поговорить о чеховском "Дяде Ване". Урывками, когда Ирунчик подбегала к нему:

Очень странная пьеса... Ну, зачем было дяде Ване стрелять в Серебрякова? Притом дважды стрелять в упор и не попасть? Ну, выскочил бы дядя Ваня с револьвером в руке, а Елена Андреевна тотчас бросилась бы к нему, вырвала у него револьвер, упала в обморок! Достовернее и сильнее. Это все гениальная способность Чехова имитировать искренность... Была у него пьеса "Леший", длинноватая, конечно, так и сократи ее, сделай второй вариант. Нет, Чехов пишет другую пьесу, но с теми же действующими лицами и с тем же сюжетом, разве не странно? А все неподражаемая чеховская искренность...

Через два дня после разговора с Архиповым Ирунчик встретилась с дядей Васей-Ваней. Оказалось, что встреча эта была необходимой. Была необходима и еще одна встреча.

* * *

Мама!

Мама вот кто был тем единственным человеком, которому можно и нужно было рассказать обо всем... Обо всем, что с Ирунчиком произошло в последние несколько лет. О дяде Васе-Ване.

В детстве, да и позже Ирунчик иногда укладывалась к маме в постель, и они взахлеб говорили, ничего не скрывая.

Ирунчик стала взрослой, но мама по-прежнему оставалась мамой, Ирунчик по-прежнему ее дочерью.

Мама придумала ей когда-то имя Ирунчик, и так придумала, что и до сих пор в больнице ее редко-редко называли как-нибудь иначе Ирочкой либо Ирой.

Мама, несмотря на то что была женщиной не первой молодости, оставалась женщиной во всем. Чувство пола никогда ее не покидало, оно выражалось в движениях, в походке, в голосе... Трудная и даже нищенская жизнь, может быть, и смогла бы сломить в ней человека, но женщину ни в коем случае.

Лет десять тому назад к маме приехал человек и рассказал, что отец погиб потому, что хотел спасти на горной дороге встречную легковую машину, которая нарушила правила движения.

Мама сказала, заливаясь слезами:

Да-да, Ирунчик, очень похоже на твоего отца. Таким он был.

Таким он был человеком смелым, веселым. Был тем мужчиной, который разбудил в маме чувство женщины. Чуть ли не в семнадцать лет выскочила замуж...

Мужчины все еще обращали внимание на маму, и дело не обошлось без нескольких романов, о которых позже мама не без грусти говорила:

Конечно, не то! Но что поделаешь?

С год тому назад у мамы завязался еще один роман, по-видимому серьезный. Мамин возраст этой серьезности не мешал, скорее наоборот...

Алексей Алексеевич был человеком хорошо скроенным, умным и деловым, был если уж не седым, так седеющим и знал себе цену. Он довольно часто навещал маму дома, но с возвращением Бориски положение усложнилось, они стали встречаться реже. Мама переживала.

Ну а теперь им есть чем поделиться между собой маме и дочери.

Так и было: они легли, прижались друг к другу и долго друг друга молча гладили. Может быть, и всплакнули, вполне может быть.

Первой начала мама:

Как хорошо, доченька, что ты ко мне пришла, как хорошо! Ты у меня очень чуткая, я очень нуждалась в тебе, очень, очень, но все как-то не решалась, ждала, что ты сама догадаешься. Ты и догадалась! Спасибо, деточка! Мне много нужно тебе рассказать, я буду говорить, а ты слушай и не перебивай. Дело в том, что Алексей Алексеевич любит меня. Очень...

А ты его? перебила Ирунчик.

Я? Я не так уж и страстно к нему отношусь, но если речь идет о семейной жизни, я нисколько не сомневаюсь: он вполне мог бы стать моим мужем. И мы были бы счастливы, я уверена.

А тогда в чем же дело?

Дело в том, что...

И мама рассказала: Алексей Алексеевич сделал ей предложение на вполне определенных условиях: во-первых, мама немедленно переезжает в его квартиру, во-вторых, в течение года родит ему младенца.

А ты можешь? спросила Ирунчик.

Господи Боже мой! Да хоть каждый год! Уж кто-кто, а я-то себя знаю! Ему и нужен-то всего-навсего один это же пустяки! Мне твой папа в

какие сроки велел родить тебя и Бориску я в те ему и родила. В точности до одного-двух месяцев.

Ну, это когда было-то!

Это было, это есть не сомневайся! У меня для этого еще пять-шесть лет верных. И даже больше. И не в этом дело дело в том, как я вас с Бориской здесь оставлю? С тобой-то ничего особенного не случится, а Бориска? Он окончательно свихнется. Да и кто ему будет готовить ты? Так ты день и ночь на работе. А кто будет его обстирывать? Кто следить за его нравственностью?

В общем, для мамы вопрос был решен, ей оставалось поделиться с дочерью своим решением.

Мама уже вырвалась из бедности, когда на завтрак и ужин были чай с хлебом, а хлеб далеко не всегда с маслом, обед детский в детском садике, когда три кофточки надо стирать и гладить через каждые несколько дней, потому что их всего три. Нынче у мамы появились замечательные вещи: прекрасные серьги, прекрасная оренбургская, легкого пуха шаль, две пары прекрасных туфель.

Мама умела вещи ценить, любовалась ими, разложив на кровати. Или, одевшись, подолгу смотрелась в зеркало.

Бедность маму угнетала, она ненавидела ее неизмеримо больше, чем Ирунчик.

* * *

После того как мама ушла к Алексею Алексеевичу, Бориска будто и в самом деле сошел с ума. Он вел себя так, словно сестрицы в квартире вовсе нет, словно она в этой квартире просто-напросто какое-то недоразумение, какая-то случайность.

По утрам из его комнаты выскакивала какая-нибудь полуголая девка и с недоумением говорила Ирунчику "здрасьте", а то и ничего не говорила, молча таращила непроспавшиеся глаза.

Далеко за полночь из Борискиной комнаты раздавался дикий хохот парней и еще более дикая матерщина.

Жить Ирунчику стало нестерпимо.

А тут еще случай: застрелился физик Нечай, руководитель крупнейшего в России атомного центра под Челябинском. Об этом по радио говорили, по телевидению, и доктор Хомин возьми и скажи на утренней пятиминутке:

Вот молодец физик Нечай! Побольше бы таких, чтобы доказывали нам всем, правительству в первую очередь, что так жить нельзя! Он на правительство работает на кого же еще, а ему ни копейки, у него даже банковские счета арестованы. Молодец! Весомое доказательство! К сожалению, врачи не могут позволить себе такой роскоши им людей лечить, а люди-то здесь при чем? Здесь при чем нелюди! И револьверов у врачей нет откуда? Застрелишься никто и не спросит почему, а только будут спрашивать: откуда у врача появился револьвер? Всю родню замучают допросами.

Хомин никогда не задевал ничего политического, а тут разразился. И с завистью разразился-то. Завистью к Нечаю. Эта зависть произвела на всех присутствующих страшное впечатление: если уж доктор Хомин так, тогда что же происходит у нас! Хомин, видимо, и сам был смущен своей похвалой Нечаю, но это уже не меняло дела.

Несмеянова схватилась за голову, встала и ушла, Ирунчик на минуту-другую омертвела: не могло этого быть! Однако было, все слышали.