Полицейский репортёр – молодой, горячий и удачливый в работе – старался выказать профессиональное равнодушие.

Квиллер поманил его в бар и спросил:

– Сами-то вы верите в ту версию, которую накатали утром?

– Что до полиции, – сказал Кендал, – то для неё дело ясное, что это дело тёмное. Ваша публикация о доме Тейта не имеет к этому никакого отношения. Это была внутренняя работка. Кто-то знал дорогу как свои пять пальцев.

– Понимаю, – отозвался Квиллер. – Как я себе и представлял. Но, по мне, они не того подозревают. Не поверю я, что это сделал мальчишка—слуга.

– Тогда как вы объясняете его исчезновение? Если Паоло не спёр нефрит и не махнул с ним в Мехико – то где он?

– Паоло такое не подходит, – возразил Банзен. – Он был славный малый – тихий и застенчивый, очень желающий помочь. Не того он типа.

– Вы, фотографы, мните себя знатоками человеческих характеров, – сказал Кендал. – Ну так вы ошибаетесь! С точки зрения Тейта, мальчишка был ленив, хитёр и лжив. Тейт несколько раз грозился его уволить, но миссис Тейт всегда за него заступалась. А муж боялся ей перечить из-за её болезни,

Банзен и Квиллер недоверчиво переглянулись, и Кендал отошёл поговорить с группой телевизионщиков.

Некоторое время Квиллер играл нефритовой пуговицей, которую дал ему Тейт. Он держал её в кармане среди прочей мелочи. Наконец он сказал Банзену:

– Сегодня утром я звонил Дэвиду Лайку.

– Как он держится?

– Вроде не слишком расстроен. Сказал, что нефрит застрахован, а миссис Тейт была невыносимым созданием и устраивала своему мужу адскую жизнь.

– Ещё как верю! Она была ведьма, нет, полторы ведьмы! А что он думает насчет того, будто в этом замешан Паоло?

– Когда я говорил с Лайком, об этом ещё не было объявлено.

Бруно, бармен пресс-клуба, вертелся поблизости в ожидании заказа.

– Больше ничего, – бросил ему Квиллер. – Мне надо перекусить и топать обратно на службу.

– Вчера я видел ваш журнал. – сказал бармен, – Мы с женой почерпнули из него уйму дизайнерских идей. С нетерпением ждем следующего выпуска.

После того, что случилось на Тёплой Топи, можете и не дождаться, – ответил Квиллер. – Кому теперь захочется, чтобы его дом красовался на страницах журнала…

Бруно покровительственно улыбнулся репортёру:

– Может, я смогу вам помочь. Если у вас трудно с материалом, можете сфотографировать мой дом. Мы его оформили сами.

– Какой же стиль вы избрали для своего дома? Квиллер ждал ответа не без опаски. Бруно слыл среди бедноты чуть ли не Леонардо да Винчи. Таланты его были многообразны, но скудны.

– У меня то, что называется монохроматической цветовой гаммой, – растолковал бармен. – Я завёл ковёр цвета шартрез, стенную обивку цвета шартрез, шартрезовые драпри и шартрезовую софу.

– Весьма соответствует вашей профессии, – сказал Квиллер, – но позвольте мне поправить вас в одной детальке. Мы никогда не называем драпировки «драпри».

Перед тем как отправиться на вечеринку с коктейлями к Дэвиду Лайку, Квиллер зашёл домой переодеться и угостить кота ломтиком солонины, которую купил в лавке деликатесов.

Коко встретил его, выразив кошачий восторг облётом всей комнаты: на стулья, под столы, на стеллажные вершины, потом – вниз, с грохотом и урчаньем, кувыркаясь в воздухе на скорости шестьдесят миль в час. Шатались лампы. Вращались пепельницы. Трепыхались на ветру лёгкие занавески. Потом Коко прыгнул на словарь и во всю мочь принялся его царапать – приподняв зад, пригнув перед, указуя хвостом ввысь – как горка для катания на санях с флагом на макушке. Царапал прилежно, останавливался, чтобы взглянуть на Квиллера, и снова царапал.

– Играть некогда, – сказал Квиллер. – Я ухожу. Вечеринка с коктейлями. Может быть, принесу тебе оливку.

Он надел брюки, только что прошедшие химчистку, расшпилил недавно купленную рубашку и поискал свой новый галстук. Обнаружил его висящим на ручке дивана. На самом виду оказалась дырочка, и Квиллер застонал. Итак, в добром здравии пребывал только один клетчатый галстук. Он сорвал его с дверной ручки, где тот болтался, и повязал его на шею, ворча про себя. Тем временем Коко уселся на словарь, с надеждой готовясь к игре.

– Нынче вечером игра не состоится, – повторил Квиллер. – Ты слопаешь свою солонину, а потом хорошенько вздремнешь.

Репортёр собирался поймать на вечеринке сразу трёх зайцев. Он надеялся завести кой—какие полезные знакомства. Хотел взглянуть на фешенебельную и дорогую «Виллу Веранда». И очень хотел снова повидать Дэвида Лайка. Ему нравилась непосредственность этого человека. Лайк оказался не таков, какими Квиллер представлял себе дизайнеров. Лайк не был ни фатом, ни снобом и с небрежным изяществом, как привычную одежду, носил свою эффектную красоту,

«Вилла Веранда», современное дополнение к городскому ландшафту, была восемнадцатиэтажным зданием, огибавшим край живописного парка; балконы имелись в каждой квартире. Квартиру Лайка переполнял веселый смех и звон бокалов; из скрытых усилителей гремела музыка.

Лайк сказал приятно рокочущим голосом:

– Это ваш первый визит на «Виллу Веранда»? Мы зовем это здание «Реванш архитекторов». Балконы получились чересчур солнечными, чересчур продуваемыми и чересчур грязными. Угольная пыль, которая пролетает через мою гостиную, способна выбить глазное яблоко. Но это престижное местечко. В этом доме живет кое-кто из знаменитостей, среди них несколько слепых на один глаз.

Он сдвинул скользящую стеклянную дверь вдоль стеклянной стены и показал Квиллеру балкон, где металлическая мебель стояла чуть ли не на целую треть в воде, поверхность которой рябил ветер.

– Балконы после каждого дождя дня на три превращаются в болото, – сказал он. – Перила при сильном ветре вибрируют и поют «Аве Мария». И обратите внимание на наш уникальный вид – панораму девяноста двух других балконов.

В самой же квартире царила теплая жилая атмосфера. Всюду виднелись горящие свечи, книги в переплётах из дорогой кожи, экзотического вида растения, картины в солидных рамах и груды подушек, В одном углу журчал фонтанчик. А обои, роскошнейшие из всех когда—либо виденных Квиллером, походили на серебряную солому с узором из павлинов.

В убранстве преобладали восточные мотивы. Квиллер заметил восточную ширму, кривоногие чёрные столы, а в столовой – китайский ковер. На слоях гальки стояли большие таитянские скульптуры, подсвеченные скрытыми прожекторами.

Вот бы нам это сфотографировать, – сказал Квиллер Лайку.

– Я собирался предложить кое-что ещё в этом же здании, – отозвался дизайнер. – Я сделал квартиру Гарри Нойтону – как раз такую pied-a-terre[6], какие он использует для деловых обедов, но она сделана с большим вкусом и за большие деньги – ими её можно было бы выстлать от стены до стены. И цвета в ней сдержанные – в пастельных тонах. Я выбрал баклажанный, шпинатный и цвет перезрелой дыни.

– А кто такой Гарри Нойтон? – спросил Квиллер. – Я, кажется, слышал это имя.

– Ещё бы вы его не слышали! Воротила бизнеса! Гарри владеет стадионом, парочкой отелей и, вполне вероятно, зданием ратуши.

– Хотелось бы с ним познакомиться.

– Познакомитесь. Вечером он сюда завалится. О чём я и впрямь похлопотал бы, так это чтобы вы сфотографировали деревенский дом Гарри в Холмах Потерянного Озера – весь так вкусно-искусно-современный, – но в семье сейчас неурядицы, так что, может, и не стоит… Знакомьтесь же с гостями. Вот Старквезер – со своей прелестной женой, которая стремится стать пьянчужкой средних лет, – но не скажу, что я её осуждаю.

Партнер Лайка скромно сидел в углу дивана, зато миссис Старквезер ни в чём себе не отказывала. Её стареющее лицо выражало безумное веселье, а костюм её был отчаянно—розового оттенка. Она любовно вцепилась в Лайка, когда он представил ей Квиллера.

– Я влюблена в Дэвида, – заявила она репортёру, описывая бокалом коктейля широкую дугу. – Правда, он просто ошеломителен? Эти глаза! А этот сексуальный голос!