– Быть может, ты не веришь, что он умеет определять фигуры людей под одеждой? – спрашивала Наташа.

– Это может сделать каждый человек, если только он видит. Конечно, художники – натурщики, рисующие людей, определяют более точно. Но какой же он художник?! Он такой же художник, как и я поэт! В какой печати были опубликованы его картины? От его рисунков люди начинают заикаться, страдают бессонницей. И если он еще будет продолжать рисовать, наверняка сойдут с ума! – горячился я.

Это был наш первый дружеский спор. Он не помешал нашей дружбе, а еще крепче сделал ее.

Подходил новый 1965 год. Мы с Наташей договорились встретить его вместе. Дня за два до Нового года, я принес в ее комнату самую красивую елочку из моего леса. Я смотрел, как радуется Наташа и тоже радовался вместе с ней. Мы вместе ее украсили игрушками и снежинками, обсыпали друг друга серебристым снегом, повесили две бенгальских свечи, выключили свет и подожгли их. Свечи горели, разбрасывая искры, освещая елку, игрушки и комнату. Мы стояли, обнявшись, и радовались, как дети. А когда от свечи остались только два уголька, которые все тускнели с каждой секундой, мы все продолжали стоять и смотреть. А когда не стало видно и угольков, мы обнялись еще крепче, и, чуть покачиваясь и ни о чем не говоря, продолжали стоять, каждый думая о своем. Было легко и радостно. Рядом был друг, которого я любил больше всего на свете!

Это была неповторимая предновогодняя елочка. И она стояла украшенной еще долго, пока не стала осыпаться, пока не стала некрасивой, но для меня она всегда будет нарядной и самой красивой в мире.

Наступили зимние каникулы. Наташа уехала к родителям. Я подал заявление на расчет и отрабатывал последние дни. Мы переезжали в город. Как мне и не хотелось уезжать из леса, но этого хотела Наташа, этого требовали все родственники. И я уехал. Уехал из леса, но сам душою был там, где осталась Наташа, где так много было прекрасного. Я каждый день писал ей письма, с нетерпением ждал почту, и радости моей не было предела, если в ящике оказывалось письмо от Наташи.

О том, что Наташа – настоящий друг, я убедился после маленького недоразумения, которое произошло со мной при расчете. Я сидел в конторе и ждал, когда закончится собрание. Мне нужен был мой мастер. После собрания я его нашел, и мастер стал писать мне справку, необходимую для расчета. Вдруг меня потребовал к себе директор. Я вошел в кабинет.

– Миронов, – начал он, – куда ты дел бензопилу «Дружба»?

– Какую еще «Дружбу?» – удивился я.

– Не делай удивленные взгляды, это тебе не поможет, – убеждал директор.

И стал звонить: «Алло! Милицию дайте, пожалуйста!» И затем: «Здесь есть человек, который похитил из конторы „Дружбу“. Пока шло собрание, он воспользовался этим и унес ее куда-то. Приезжайте и заберите его». От негодования и несправедливости я не знал даже, что и сказать. Слова и мысли путались в голове, и первое, что пришло, это:

– Вы за свои слова отвечаете? – спросил я директора.

– Да! – ответил он, – отвечаю.

Я расстроенный вышел в коридор. Директор, боясь, чтобы я не сбежал, тоже несколько раз выходил в коридор. Но я не был ни в чем виноват, и мне не зачем было сбегать. И тут пришел Коля. Коля, с которым я около года жил под одной крышей, питался из одной миски, курил последнюю папиросу пополам. Жизнь и работа в лесу подружила нас. Как я был рад этой встрече! Коротко объяснил ему, что я обвиняюсь в воровстве, и сейчас меня должны забрать. За время жизни в лесу мы с Колей узнали друг друга, как каждый знает самого себя. И я знал, что Коля верит в мою невиновность, но не знает, чем мне помочь. И я попросил:

– Если меня сегодня вечером не будет дома, то ты, пожалуйста, зайди ко мне домой и объясни это недоразумение, только осторожно, не напугай маму.

– Хорошо, я зайду, и если тебя и завтра не будет дома, я зайду в милицию.

Я был тронут беспокойством друга. В конторе мне было неловко, так как на меня смотрели как на вора, и я с нетерпением ждал, когда приедет милиция. Вскоре я уже сидел в машине с решеткой, а сержант в милицейской форме укоризненно говорил: «Тоже мне воры! За какую-то безделушку ищут себе срок на три года. И то хорошо, если только три дадут». Я молчал, я был убит морально. Не хотелось ни оправдываться перед сержантом, ни доказывать своей невиновности.

Привели прямо к начальнику милиции. Я вошел. Подполковник сидел за столом и смотрел куда-то в сторону, даже не повернув головы при моем входе. Он молчал, молчал и я. Давая о себе знать, я кашлянул, но подполковник даже не шевельнулся. И все так же, не глядя на меня и не поворачивая головы, он спросил:

– Ну, как было дело, рассказывай!

– Мне не о чем рассказывать, – заговорил и я.

Подполковник снова молчал. После продолжительной паузы он добавил:

– Ну что же, придется тебе посидеть и подумать.

– Я приехал сюда не для того, чтобы сидеть и думать, а рассчитываться с работы, – возражал я.

Но вместо ответа подполковник нажал кнопку. Вошел сержант, и меня увели. Сержант увел меня в пустой коридор. Слышно было, как разговаривают и ходят люди в соседней комнате. Я тоже стал прогуливаться, куря папиросу за папиросой. Ходил и думал, как забеспокоится мама, когда узнает, что меня забрали. Я знал, что мама верит в мою невиновность, но на душе от этого не было легче. Сколько я проходил – не знаю, только вызвали меня снова и на этот раз повели в другую комнату. В комнате сидел лейтенант. «Следователь» – подумал я. Начались допросы, вопросы, и так до самого вечера. Лейтенант поверил в мою невиновность и отпустил меня домой, потребовав, чтобы я не отлучался никуда из дому. Я ушел подавленный. Чем я мог доказать свою невиновность? Ведь в конторе никого не было, кроме меня, и «Дружбы» я там не видел.

Пришел домой, спросил, не приходил ли Коля. Коли еще не было. «Значит, скоро он должен прийти», – думал я. И я рассказал все, что со мной сегодня случилось. Мама и сестра забеспокоились, хотели иди к директору и в милицию, но я уговорил их этого не делать. Но Коля так и не пришел в этот вечер. Не пришел он и на следующий день. И не приходили за мной и из милиции. «Может быть, он сходил в милицию, и узнав, что меня там нет, успокоился», – рассуждал я, – «или, быть может он поверил, что я украл „Дружбу“ и решил покончить со мной знакомство?» – сомневался я.

Целый день я ходил по улицам города, и все думал и думал. И тут я решил, что если меня еще раз вызовут, то скажу, что это сделал я, пусть посадят, пусть буду оскорблен и унижен, мне было уже все равно. Что делать, если от тебя отворачиваются друзья, в которых ты верил больше всего?

И вечером я написал Наташе письмо, объясняя все и извиняясь за принятое решение. Иначе я не могу. Я это решил твердо.

И вдруг на следующее утро зазвонил звонок. «Наверное из милиции», – подумал я. Открыл дверь и увидел… Наташу. Она стояла слегка взволнованная, но, увидев меня, обрадовалась. Я от радости не знал, что говорить и что делать. Узнав от мастера, что меня забрали, она на следующий день выехала ко мне, чтобы разобраться и помочь, в чем будет нужно. Сбивчиво и несвязно я рассказал ей все, умолчав о письме и о своем решении. Мне было уже стыдно за такой глупый и самоотверженный свой поступок.

Как и раньше, мы бродили по городу, держась за руки, смеялись и говорили на разные темы. В этот же день Наташа уехала, а через два дня я получил от нее письмо. Она ругала меня, убеждала, требовала и просила. Но я уже так не думал, как думал раньше. Ее письмо я выучил наизусть, он врезалось мне в память, и я никогда его не забуду. Она писала: «Пусть тебя несправедливо обвинили, пусть в твою душу влезло недоверие, но не все в жизни плохо. И даже если Коля не пришел, разве стоит из-за этого горевать? Пусть просто их этого следует простой вывод, что он не настоящий друг. А друг до поры – тот же недруг.

И как бы тебе трудно не пришлось, знай, что у тебя есть еще один друг, пусть, может, и плохой. Но твоя неприятность – и его неприятность, твоя радость – и его тоже. Не горюй, друг мой, Андрей!»