Вопреки обычаю, не было у князя трапезы вместе с боярами и воеводами, в Киеве царила настороженность и тишина, замышлялось что-то страшное, стража перекликалась во всех концах, следя за тем, чтобы никто чужой не проскочил в город, чтобы не вынесли за ворота известий преждевременных.

Ночью ко двору Стварника, никем не задержанный, подъехал всадник. Привязал коня у ворот на улице и пошел через двор, пошаркивая ногами, словно разгребая снег. Застучал в дверь не на хозяйскую половину, а к Дулебу; лекарь открыл неожиданному гостю, узнал Петрилу, хотя тот был какой-то измятый или ободранный, пустил к себе.

- Человек твой где, Иваница твой? - спросил Петрило.

- Уже лег спать. Привыкли рано вставать, потому и спать...

- Пустое, - прервал его Петрило, - не о том молвим... Пришел я к тебе. Не пришел - приехал, все едино... Сказать хочу тебе, чтоб бежал, покуда не поздно.

- Бежал? - удивление Дулеба было совершенно искреннее. - Я?

- Ты. Со своим человеком, с Иваницей, стало быть, этим остроязыким. Оба и бегите.

- Куда и зачем?

- Куда - не знаю. А зачем - могу сказать. Завтра князь Изяслав будет брать вас в железо. Всех людей Ростислава.

- Мы не Ростислава люди.

- С ним пришли из Суздаля, он вас выкрал у Долгорукого, так чьи же вы? Слушай дальше, Ростислава прогонят из Киева, а всех его людей будут ковать в железо и развезут по городам в порубы. Тебя с Иваницей бросят в поруб киевский. К епископу новгородскому Нифонту. Слыхал, что сидит здесь епископ, который был против избрания митрополита Климента? Вот и тебя туда, к греку. Разум к разуму. Смрад к смраду. Веселее будет.

- Того не может быть, я для князя Изяслава столько настрадался...

- Кто на этом свете измеряет страдания и кто может определить, ради кого кто страдает? Велено взять вас, и будете взяты. Бегите!

- Куда же и когда?

- Не мое дело. Сказал, а ты слушай. Утром и бегите, пока не пришли за вами княжеские люди. Быть может, я же и приду. Приду, а тебя нет. Так, как меня. Был вот, а теперь уйду.

Конь Петрилы ржал за воротами, почуяв Дулебовых коней в конюшне, восьминник засуетился, согбенно направился к двери, не стал прощаться с Дулебом, не ждал благодарности. В самом деле - был и нет. Да был ли он вообще?

Дулеб разбудил Иваницу, рассказал ему о странном посещении, спросил, что он думает о такой неожиданности.

Иваница зевнул и почесал затылок.

- Вот уж! Что человек может сказать спросонок? Врет Петрило!

- А ежели не врет?

- Тогда правду говорит.

- Мыслю так: надобно нам собраться и еще до утра выехать из Киева.

- Бежать? - спокойно спросил Иваница, и в голосе его Дулебу послышался упрек.

- Что есть разум? Отступление от злого. В Киеве зло. Надобно отступить.

- Да не выпустят ведь!

- У меня княжеская золотая гривна, перед ней все ворота открываются.

- Открывались! Теперь по этой гривне тебя и схватят! Тот же Петрило и велел стеречь всюду, чтобы ты не ускользнул.

- Тогда зачем же он сказал мне?

- Не знаешь Петрилу? Вот так взял да и сказал. А там хоть трава не расти!

Дулеб все же начал собираться. Самое ценное, что у него было, пергамены. Немного сушеных трав. Кой-какие драгоценности да оружие для обороны. У Иваницы - и того меньше. Еще подумалось - брать ли коней или пешком отправляться. На конях они заметнее, сразу же бросится за ними погоня, не спрячешься, не затеряешься среди людей. Пеший же - подозрителен уже при выходе из Киева, ибо кто пеший, тот бедный, а бедному никогда нет доверия.

- Возьмем коней, - решил Дулеб, - а переберемся через Днепр, двинемся дальше пешком: собьем со следа.

- Кто там за нами гнаться будет! - беззаботно сказал Иваница, которому не очень хотелось тратить ночь на сборы да бегство; куда бы охотней он снова зарылся в постель и досмотрел свои сны, в которых нет ни Петрилы, ни алчных бояр, ни княжеских головорезов, готовых броситься на человека хуже псов голодных.

Дулеб сложил свое имущество в кожаные сумы, вышел во двор, остановился на крыльце, посмотрел на темное небо. Снова нужно было куда-то бежать, странствовать, снова гнала его угроза и необходимость, как это уже бывало не раз и не дважды, так, будто суждено ему всю жизнь слоняться по свету, не находя нигде убежища. Когда-то отправился он в странствия добровольно. Любознательность не давала ему сидеть на месте, он нарушил обычай своего рода, не ждал к себе немощных, пошел к ним сам, переходил от одного к другому, пока не очутился среди князей, и вот здесь любознательность уступила место сомнениям, затем наступили тревоги, а уж этим не видно ни конца ни краю.

Небо над Киевом висело хмурое, беззвездное, притихшее, оно тоже ждало чего-то зловещего, тяжко дышалось под таким небом, город был словно бы накрыт им - казалось, все должно здесь задохнуться еще до утра. Дулебу захотелось бежать отсюда без промедления, он возвратился, чтобы позвать Иваницу, который замешкался просто недопустимо (не лег ли он снова спать?), и вдруг заметил чуть ли не рядом с собой, внизу, у самой стены темную тихую фигуру.

- Кто там? - коротко спросил лекарь, без боязни, но все же с надлежащей встревоженностью и неприязнью.

Фигура беззвучно шевельнулась и ответила приглушенно:

- Я.

- Немного, если учесть позднее время, - засмеялся Дулеб, ибо уже по этому "я" понял, что перед ним девушка.

Он шагнул вниз, резким движением взял девушку за подбородок, присмотрелся. Перед ним была Ойка. В белом козьем меху, босая, чем-то встревоженная. Белки ее глаз посверкивали в темноте, она тяжело дышала то ли от недавнего бега, то ли от волнения.

- Ты, Ойка?

- Я.

- Что-то случилось?

- А ничего.

- Может, хочешь увидеть Иваницу?

- Тебя.

- Меня?

- Тебя. Ну, вас обоих.

- Могла бы прийти утром.

- Будет поздно.

- Ты что-нибудь знаешь?

- Все знаю. Поведу вас с собой.

Ему вспомнился сон. Как звала она его: "Дулеб! Дулеб!" Все сбывается. Но ведь это же был сон, а здесь вот рядом с ним - Ойка, слышно, как она учащенно дышит, видно, как поблескивают ее глаза; стоит лишь протянуть руку - и прикоснешься к ней. Дулеб почувствовал в своей руке шелковистость подбородка Ойки, за который держался так недолго, будто боялся чего-то, боялся самого себя. Забыл на миг об опасности: об угрозе, хмуром небе над Киевом и над своей судьбою. Им овладело бессмысленное желание рассказать ей о своем сне и еще о чем-то, неизмеримо более важном. О чем же? Тогда совершенно неожиданно он сказал о другом:

- Тут был Петрило.

- А-а.

- Сказал, чтоб бежали.

Она не поверила:

- Петрило? Сказал?

- Ну да. Пришел пешком, без коня. Конь его остался за воротами. Ржал на весь Киев. А Петрило сказал, что нас завтра должны заковать в железо и бросить в поруб.

- Петрило и должен вас брать, - сказала девушка.

- Тогда как же так? Зачем предупредил?

- Не мое дело. Спрячу вас от всех. И от Петрилы.

- А ежели Петрило - доверенный человек Долгорукого? Тогда нам его не следует бояться.

- Все едино. Хочу тебя спрятать. Тебя и твоего товарища.

- Иваницу.

- Назывался бы иначе, все равно бы спрятала. Потому как - твой товарищ. Пошли. Без коней. Ничего не нужно.

- Постой. Надо попрощаться с хозяевами.

Она смолчала. Стварника, видно, не боялась.

Дулеб разбудил Стварника, трижды поцеловался с ним по старому обычаю. Древодел не слишком и расспрашивал. Ойки он не заметил, а если и заметил, то не показал виду. Такое было время.

Иваница и в самом деле задремал, его пришлось будить заново. Не почувствовал даже присутствия Ойки. Когда же вышел за Дулебом за дверь, заметил девушку, остановился и уронил свой мешок на землю.

- Вот уж!

Прижал руки к щекам, постоял так какой-то миг, затем взял мешок, сумы Дулеба, хотел было идти впереди, но Ойка отстранила его, сурово сказав: