Он пришел, когда Дулеб уже написал грамоты и запечатал их своей печатью, весело упал в мягкую постель и восторженно причмокнул:

- Вот уж! Поспим, лекарь, на лебяжьем пуху. Все ли берладники так спят?

- Это, видать, для гостей лишь.

- Хотел бы стать князем, Дулеб?

- Пустое говоришь, Иваница. Не про то думать надобно.

- Про что же?

- Чтобы без позора жизнь прожить.

- Вот уж! А я, дурак, думал, лишь бы счастье, да и все. А счастье чтоб легко жить. А легко жить - в ограничениях. Когда ведаешь, чего тебе нельзя, тогда легко на душе. Не думаешь ни о чем. Хлопочет, думает о тебе кто-то другой. Тот, кто тебя ограничивает. Слава тем, кто ограничивает.

Дослушать Дулебу не удалось. Вошел князь Андрей. За ним несколько отроков. Почему-то у них были обнаженные мечи.

- Готовы твои грамоты, лекарь? - спросил князь Андрей.

- Готовы, княже, - малость удивленно взглянул на него Дулеб.

- Давай.

- Они запечатаны мною.

- Будут отосланы. Слово князя Юрия.

Дулеб отдал грамоты, князь Андрей передал их кому-то за спину, стоя перед лекарем, не собирался уходить. Это было так неожиданно, что даже пьяный Иваница, отряхнувшись и сосредоточив остатки сознания, сел на ложе, похлопал глазами на князя Андрея и на отроков с мечами.

- Вот уж! - не стерпел он. - Зарезяки! Зачем?

- Княжеская воля, - сурово промолвил князь Андрей. - Обоих вас, тебя, лекарь Дулеб, и тебя, прислужник Иваница...

- Товарищ мой, - прервал его Дулеб.

- Все едино. Вас обоих велено великим князем Юрием взять в железные ковы, и так препроводить в Суздаль, и там держать в надлежащей строгости.

Дулеб, пораженный в самое сердце, отпрянул от князя. Скакало у него в ушах, будто синица на заснеженных ветках: "Княжеская воля... самоволя... неволя..."

Сказал глухо, надрывно:

- Не верится, чтобы князь Юрий поддался низкому чувству мстительности. Виновен я перед ним, искупить готов свою провинность, хотел бы служить ему до конца жизни, готов прощения просить, хоть на коленях перед толпами целыми, но поверить в его мстительность? Никогда!

- Бог использует человека для своих целей, часто недоступных для его разума, - уклончиво ответил князь Андрей. - Взять их!

Отроки молча встали возле Дулеба и Иваницы, князь Андрей вышел из повалуши, их повели следом.

- Вот уж! - вздохнул Иваница в темных переходах. - Поспал на перинах! Тогда, когда нужно было, нас с тобою не тронули, лекарь, а нынче берут в ковы! Где же смысл?

- Князья не всегда стоят на стороне здравого смысла, Иваница, сказал Дулеб, и это были его последние слова до самого Суздаля.

Долго еще будут лежать той зимой снега в далеких пущах, будет всходить над ними желтоватое, неестественное солнце, будет стоять влажноватая мгла над замерзшими болотами, исполосованными волчьими следами, и будут везти сквозь эту запоздалую, но затяжную безмерно зиму двух закованных в железо, будут гнать их за санями позади княжеского похода, чтобы видело их как можно больше глаз, чтобы слух про закованных летел, быть может, и через леса, аж до самого Киева, чтобы рыдала вслед этим загадочно-несчастным принесенная из печальной древности песня:

Ой не шей мне, мама,

Сорочку льняную:

Пробьют ее стрелы злые.

Ой не шей мне, мама,

Сорочку шелковую:

Зальется кровью моею.

А сшей мне, мама,

Сорочку дубовую.

В ней буду лежать-почивать,

Сквозь все века вековать.

Чернели незасеянные нивы, стояли сожженные города, ветер разносил едкий чад из опустевших жилищ, земля поросла терном, наполнилась печалями, горем; людей до самых дверей преследовали волки, ошалевшие от голода; отчаянье испортило сердца людям и толкало их на новые безрассудства и преступления.

Кто же не хотел заботиться ни о людях, ни о богах и, таким образом, лишался всех суетных желаний, управляющих миром, тот становился нищим, бродягой, и тогда перед ним стоял лишь один вопрос: жить или умереть. Большинство умирало незаметно, а те, кто мог уцелеть, куда-то шли, но шли только навстречу собственной смерти. Весной, возрождаясь из снегов долгой зимы, они отправлялись навстречу птицам, которые летели из теплых краев. Обессиленные птицы все же добирались до своих гнезд, а нищие, бродяги не могли никуда добраться, они умирали на дорогах, на окраинах сел, перед городскими валами, возможно, умирали в пущах и на болотах, но этого уже никто не видел.

Изяслав начал эту бесконечную войну с того, что бросился грабить киевских своих супротивников: захватывал села князей Игоря и Святослава Ольговичей, земли, рощи, дубравы, леса, борти, пчел, болота, реки, мойки и ловища, потоки, все пожитки, скот, коней, припасы, вина и меды в бретяницах и погребах, гумна с хлебом (в одном лишь Игоревом сельце на токах стояло девятьсот стогов хлеба), всякий тяжелый товар вплоть до железа и меди.

Следом за князем грабили воеводы, старшие дружинники, просто вои; когда же грабить было уже нечего, тогда начинали издеваться над людом, устраивали дикие забавы: заставляли несчастных людей танцевать до потери сознания, подбрасывали до исступления на дерюгах, били палками по пяткам, чтобы узнать, в самом ли деле это так страшно и умирает ли от этого человек; вырывали бороды по одному волоску, обжигали лучинами волосы на руках и ногах, клали уголь в руки и заставляли сжимать в ладони, пока огонь погаснет; лили в раны уксус, сыпали соль, капали горячий воск из свечей; женщинам поднимали юбки на головы и обливали ведрами холодной воды; слишком крикливых привязывали к столбу и, как только она хотела что-нибудь сказать, плевали ей в рот.

Изяслав сжег города Унеж, Беловежу, Бохмач, Глебль, намеревался было сжечь Чернигов, но отложил на потом, возвратился в Киев, поклонился богатыми дарами церквам и был в веселии, как записал в пергаменах, которые должны были дойти до потомков, приближенный князя высокоученый Петро, сын киевского боярина Борислава.

Этот князь любил войну, и война, кажется, тоже любила его и оберегала. Он нападал всегда неожиданно и коварно, мог за одну ночь проделать такой большой переход, что супротивнику даже и не снилось; яростно и удивительным образом захватывал укрепленные многолюдные города, всегда окружал себя союзниками, потому что король венгерский Гейза женат был на сестре Изяслава Евфросинье, а князь польский Болеслав Курчавый взял в жены вторую сестру Изяслава, - стало быть, оба они по первому требованию своего именитого родича посылали ему свои полки. Постоянными и верными союзниками ему были также берендеи, которых пугал половцами, для чего посадил берендеев и торков на краю половецкой степи, так что тем приходилось выбирать: либо верность Изяславу, который в случае необходимости мог защитить их от половецких набегов, либо же смерть от могучего степного врага. Кроме того, Изяслав всегда имел полки от своего брата Ростислава, сидевшего в Смоленске, а также от стрыя Вячеслава, старого и слишком доброго, чтобы вмешиваться в спор за Киевский стол, напуганного Изяславом чуть ли не до смерти и одновременно гневного на своего младшего брата Юрия, который, как передавали Вячеславу, имел намерения на Киевский стол, забывая о существовании брата старшего.

Да и тогда, когда Изяслав не имел возле себя союзников, ему везло, ибо в стане его врагов царили раздоры, великие расстояния между Черниговом и Суздальской землей не давали возможности Ольговичам своевременно попросить подмоги у Юрия, помощь оттуда шла слишком долго. Юрий посылал одного за другим своих сыновей с дружинами, Изяслав встречал их и разбивал поодиночке. Вот так умер сын Юрия Иван, теперь метался здесь, на юге, второй сын, Глеб, бегал между Переяславом и Остерским городком, пока не выступил против него киевский князь, не запер в Городке, держал там три дня, а помощь от Святослава Ольговича не шла, и Глеб вынужден был выйти из городка, поклониться Изяславу, целовать крест поневоле.