- Сами в порубы бросаете людей, должны бы знать, что там и к чему, при этих словах у Дулеба заиграли желваки. - Наверное же у тебя, княже, в Киеве не один сидит?

- Про то знают мои тысяцкие да восьминники. Я же коли и знаю, так про людей значительных. Сидит новгородский епископ Нифонт, а за что? За то, что воспротивился божьей воле, не захотел, чтобы Климент был митрополитом, сеял смуту и раздоры, подстрекал люд к непокорности, и откуда же подстрекал? С церковного амвона! Каждый, кто сидит, знает, за что. Ты знал, лекарь, и Нифонт знает.

- А князь Игорь? - спросил Дулеб.

- Это уже прошло. Братья его целовали крест, что забудут про все. Такова была божья воля, что взбунтовались киевляне и убили нашего брата.

- Перед тем ты бросил его в поруб, княже.

- Во имя стола Киевского и божьей воли. Ради земли Русской пришел я в Киев. - Изяслав перекрестился.

- Мы же с Иваницей выполняли твою волю. Теперь дозволь нам быть свободными. Поедем в Киев сегодня же, хотя и обессилены предельно. За дозволение твое жить на Мстиславовом дворе - благодарение большое. Не знаю, воспользуемся ли твоим дозволением или же выберем для себя независимость, то есть волю. Ибо хоть давно уже доказано, что все на свете относительно, однако есть вещи, которые воспринимаются только в измерениях конечных и никакому расчленению не поддаются. Таковой является воля для человека. Либо ты ее имеешь, либо ее у тебя отобрали. Середина никогда не удовлетворяет. Рано или поздно ты взбунтуешься и встанешь на тот священный бой, о котором поется в песне и рассказывается в легендах. Но какой из меня боец? Я лекарь.

- Верно, лекарь, дорогой, стократно верно, - засмеялся над самоуничижением Дулеба Изяслав. - Но хочу считать и дальше тебя своим приближенным лекарем и найти в Киеве, после своего возвращения. Если уж не хочешь здесь задерживаться, то вот тебе снова моя золотая гривна, чтобы растворялись перед тобой все двери и стояли открытыми все ворота, сын мой! Не говорю счастливого пути, потому как ничто не станет преградой вам в этой земле, над которой опочила божья благодать и мудрость.

Так они снова уехали от этого князя, который обладал весьма распространенной среди властителей привычкой говорить одно, а делать совсем другое, и сопровождал их неторопливый звон из Остерского Городка, куда уже входила дружина князя Ростислава.

Ехали не торопясь, пасли коней, разводили костры, наслаждались волей. Одни в целом свете! Нигде никого и ничего! Нет стражи, никаких ограничений, исчезла зависимость.

- О чем я думаю - угадаешь, лекарь? - спросил Иваница, когда уже загудел под копытами коней киевский мост и те же самые хитрые мостищане смотрели им вслед, то ли узнавая прошлогодних своих степенных гостей, то ли нет. - Думаю, как было бы хорошо поехать сейчас к Кричку да дождаться, пока придет туда Ойка. Будет идти она по примерзшей осенней траве своими босыми ногами, а я буду сидеть, смотреть не шевелясь!

- Чтоб ты да не пошевельнулся?

- То-то и оно. Сидел бы да смотрел. Страшно и вспомнить. А когда сидели мы в Суздале, не в порубе сидели, а в той хижине, куда посадили нас потом, была там девка одна. Ты не вспомнишь, потому как вряд ли и заметил, сидя над своими пергаменами, а я не отрывался от щели в дверях с утра до ночи, все видел, за всем прослеживал. Хотел тогда еще тебе сказать про девку, да подумал: зачем? Человек так ладно сидит над своим писанием, пускай сидит, а ты, Иваница, смотри и разрывай свое сердце на куски! Потому как девка, скажу тебе, Дулеб, вельми похожа на Ойку. Я даже испугался поначалу, подумал: "Ойка!" А потом услышал, зовут Оляндрой. Прибежала шустрая, будто коза. И шла то с тем дружинником, то с тем. Возвращалась, хиханьки-хаханьки, сюда-туда - и снова шла с новым дружинником. А я смотрел на все это в щель и думал про Ойку. Что, ежели и она пойдет по рукам? С Оляндрой - там одни дружинники, да и то самые младшие. В Киеве же - воеводы, игумены, купцы заморские! Такая меня кручина, Дулеб, взяла, я не выдержал и начал расспрашивать про Оляндру, почему она вот так? А эти жеребцы смеются: имеет мужа, а у мужа стрелой отсечены эти штуки. Как-то назвал ты их, лекарь, по-ученому.

- Тестикулы.

- Вот-вот! Подумал я: вот живет человек, имеет такую Оляндру, что за нее все бы отдал, а тут пролетает стрела, отбивает у тебя тестикулы - и уже ты не имеешь ничего. И так горько тогда было у меня на душе, и не потому, что сидели мы в неволе, а из-за того, что творилось перед моими глазами, из-за Оляндры, потому что была она, словно смертный грех, гожая, но для меня недоступная. Думал я тогда: неужели никогда? И князь этот Юрий, так полюбил его, душой прирос к нему, а он мстил мне за Манюню? Так я ведь оставил ее нетронутой. Он может к ней поехать, никуда она из ковчега не денется. Разве лишь умрет от тоски в неволе. Ты беседовал с Долгоруким, лекарь, неужели он не пробовал хоть как-нибудь оправдаться?

- Еще не время, Иваница. Не раз уже говорил тебе. Вот устроимся в Киеве, тогда попрошу тебя сделать одну и другую услугу. А пока - мы вызволенные из поруба, нам нужно подкрепить свои силы, забыть обо всем, чего натерпелись.

- И про Долгорукого забыть?

- Он сам напомнит о себе. И будет это очень скоро.

- Потому и спрашиваю.

Они поехали к Кричку, и старик обрадовался их возвращению, как будто стали они ему родными за те несколько дней прошлой осени.

- Нашли своего князя? - закричал он им навстречу, раскрасневшийся от огня, с огнем и жаром в каждой морщинке своего приветливого лица.

- Своего нашли, - весьма двусмысленно ответил Дулеб. Потом объяснил: - Если считать, что каждый так или иначе должен искать себе князя, так мы с Иваницей нашли.

- Да еще такого, который продержал нас эвон сколько в порубе! добавил Иваница. - Видишь, какие славные выскочили?

- Вижу, да это не беда, лишь бы выскочили. Говорил ведь: зачем эти князья? Убивают один другого, ну и пусть. Простой человек простым живет.

- Правда надобна всем, - сказал Дулеб.

- Правда вот здесь, в огне, - показал Кричко на доменицу. - Да еще в этих руках одни лишь мечи да стрелы. Какая же там правда?

- Железо делаешь для мечей?

- Не только для мечей. Косы, вилы, возы, ратовища бить дикого зверя. Человек живет потребностями. На железе все стоит. Не на мечах, а на железе. Вот и пекусь у пламени, обжигаюсь серой, словно тот иерей хитрый, имевший харю красную от обжорства, а чтобы в церкви появляться бледноватым для вящей божественности, перед службой окуривался серой. Да все это басни. А вы с дороги. Идите в хижину, располагайтесь, а я к ужину приду.

Тремя возами прибыли к жилищу Кричка измазанные, задымленные лесные люди, привезли древесный уголь для его доменицы. На головах у них были высокие острые шапки, едва ли не из липовой коры, вместо корзна на них были просмоленные дерюжки, а на ногах - сыромятные лычаки. Трудно было представить себе большую людскую нищету, нежели эта.

- Вот уж! - вздохнул Иваница. - Не увидишь - и не поверишь!

- Бывает и хуже, - сказал Дулеб. - Есть еще смолокуры, эта работа уже и вовсе проклятая. А прибыли от нее - еще меньше. Как видишь, мир устроен не во всем целесообразно и совершенно. Да ты и сам имел случай убедиться в этом.

- Не беда: уж ежели и здесь, на этом лугу, на этой траве, так мне и не надо ничего!

- Одной травы мало.

- Разве я сказал только о траве? Лишь бы я был здесь да трава, а уж по ней походят чьи-то ноги, ноженьки!

Ужинали на том же самом дубовом пеньке, на котором прошлый раз обедали. По случаю возвращения своих давних знакомых и их, так сказать, спасения от гибели Кричко раздобыл пива и киевских сластей. Иваница, развеселенный возвращением и мыслью о встрече с Ойкой, пытался подзадоривать хозяина:

- Имеешь ремесло в руках, а хижина дырявая. Почто не ставишь дом дубовый, теплый да светлый? Тогда бы пожили у тебя подольше, а так мой лекарь хочет вот удирать в Киев.