Пока пели, пришел Кузьма. Обсохший, согревшийся, отчего не стал приветливее и привлекательнее.

- Садись, - сказал ему Берладник. - Выпьешь чего-нибудь?

- Ежели нальют, выпью.

- Была у тебя стычка здесь? Разбоя не терпим.

- А, прилип вон тот, из Киева, я и показал ему!

- Знаешь, кто тут за столом?

- Тебя знаю - хватит мне.

- Мало. Тут великий князь суздальский Юрий, да сын его князь Андрей, да дочь княжна Ольга...

- Знаешь вельми хорошо, княже Иван, что все другие князья, кроме тебя, для нас ни к чему.

- Погладить бы тебя против шерсти! - не удержался князь Андрей.

- А у меня после оспы и шерсть не растет. О мою рожу только исцарапаешься, княже.

- Постыдился бы княжны, Кузьма, - сурово взглянул на него Берладник. - Или у тебя в душе уже ничего святого и не осталось?

- Сам имеешь сестру, - напомнил ему Дулеб.

- Моя сестра, тебе нет до нее дела.

- Лекарь киевский хотел бы с тобой поговорить, я позвал тебя, чтобы спросить, согласен ли ты? - Поведение Кузьмы не нравилось Берладнику, видно было, что киевский беглец нарочно заводит перебранку; тут могли бы помочь спокойствие и достоинство, а уж достоинства у Берладника было больше, чем у Кузьмы злости.

- С одним уже поговорил, - буркнул Кузьма.

- Не выказывай упрямства. Упрямые - чаще всего слабохарактерные. А ты человек сильный. Говори, согласен или нет? Насильно заставлять тебя никто не будет.

- Это для тебя? - спросил Кузьма, сердито окидывая взглядом всех, кроме Берладника.

- Для меня тоже.

- А о чем говорить мне с ним?

- Он спросит.

Кузьма долго сопел молча, яростно сверкал белками, наконец равнодушно махнул рукой:

- Пускай спрашивает. Только бы тот чтоб не лез!

- За Иваницу прости, - сказал спокойно Дулеб. - Нехорошо вышло. Это самоуправство.

- Он свое схватил.

- Кузьмой называешься?

- Разве не слыхал?

- Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать.

- Это уж, как захочу. Ты слыхал ведь наш уговор с князем Иваном? Иль глухой?

Дулеб терпеливо переносил обиду.

- Отец твой - дружинник Емец. Слепой, у воеводы Войтишича служит. Верно?

- Ну, верно.

- Сестра Ойка.

- Не трожь сестры.

- Расскажи, когда и как ты выехал из Киева.

- Сел на коня, да и поехал.

- Не на коня. У тебя было два коня.

- Ну, два.

- Когда выехал?

- Разве вспомнишь? Было тепло. Вот и все.

- Знаешь про убийство князя Игоря?

- Так ему и надо.

Дулеб чувствовал, что спрашивает не так и не о том, что нужно. Он так много раз мысленно представлял себе течение событий в тот августовский день в Киеве, что они уже ему словно бы надоели, что ли, он как-то утратил вкус к расспросам, все ему опостылело еще с той минуты, когда они допросили Сильку. И ничего из этого допроса не вышло. Теперь подтверждалась для него та истина, что человек, который постоянно направляет мысль в одну сторону, менее всего способен показать события так, как они происходили на самом деле. Собственно, Дулеб и не допрашивал Кузьму, не ловил его на неправде, как это пытался сделать Иваница, - он просто сам подсказывал ему ответы, все больше и больше удивляясь самому себе и в то же время будучи не в состоянии что-либо поделать с собой.

- Сказано о тебе, что ты убил князя Игоря, - неожиданно для всех, а более всего для самого себя сказал Дулеб.

- Го-го! - коротко хохотнул Кузьма.

- А помогал тебе монах Силька, хорошо ведомый тебе.

- Го-го! - снова последовало в ответ.

- И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.

- Го-го!

- Послушай моего совета, лекарь, - заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвиненного обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.

- Что же слушать? Он не отвечает.

- Он смеется.

- Го-го! - хохотнул снова Кузьма. - Могу и еще.

- А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.

- Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да еще князя?

- Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.

- Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич - старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.

- Игумен - святой человек, - сурово предупредил князь Юрий. - О нем помолчи.

- Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я уперся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошел я отца своего в бросании копья.

- Должен знать, что награждают не даровитых, а покорных, - вмешался Долгорукий, который до сих пор молча отхлебывал свое просяное пиво.

Кузьма взглянул на князя и умолк после его слов, будто поперхнулся.

- Слушаем тебя, - негромко промолвил Дулеб, но Кузьма и ухом не повел.

Уставившись в столешницу, сидел насупленный, рябоватое лицо побагровело, стало медно-красным, дышал тяжело, потом внезапно трахнул огромным кулаком по столу, однако и после этого не произнес ни слова.

- Мы подскажем, ежели хочешь, - снова сказал Дулеб.

- А чего ждать?! - рявкнул Кузьма. - Чего ждать? Сказал же? Девок мне обещал! Девок! Потому как в Киеве кто на такую харю взглянуть захочет? Киевлянкам подавай красавцев, да боярских сынков, да...

Его никто не прерывал, никто не сказал, что и суздальчанки, наверное, такие же, но только в представлении людей, которые никогда не испытали женской любви. Потому что лишь женщина готова отдать все для своего избранника, лишь женщина решается сочувствовать тому, от кого отвернулись и люди и бог, она может целовать ноги повешенному, несмотря на угрозы смертной казни, может украсть и похоронить казненного, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живет любовью.

Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно все на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи, он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил свое замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.

- Когда вы с Силькой переехали мост? - спросил Дулеб, чтобы оторвать Кузьму от неприятных воспоминаний.

- Мост? Какой мост? - очнулся тот. - Я про игумена еще не закончил, а ты со своим мостом...

- Про игумена все уже... Не надо. Ты встретился перед мостом через Днепр с незнакомым тебе монашком, с ним переехали мост. Когда это было? О какой поре?

- Мост? А мы и не переезжали его.

- Как же вы перебрались через Днепр с конями?

- Мост был закрыт еще. Тогда я начал стучать в ворота и кое-что пообещал мостовикам. Рано было, потому и не пускали. Ну, допустим, платы не дал, показал гривну, пустили так.

- Про Сильку что ведомо?

- А ничего. В дороге малость там говорили. Книги переписывал у Анании. Никчемный человек. Зайца боялся.

- Ну, так, - Дулеб весь напрягся, готовясь спросить о самом главном. - Скажи, Кузьма, если хочешь и можешь, еще такое. Силька открылся перед тобой, куда должен пристать здесь, в Суздальской земле?