Геленджик был страшен безлюдием, мертвой своей тишиной, обгорелыми стволами деревьев, развалинами, гудевшими на осеннем ветру. Без морских пехотинцев стало так одиноко...
Наконец мы могли отдохнуть.
Я пришел к Оле. Она бросилась мне навстречу, не стесняясь матери, что-то вязавшей в углу.
- Наконец-то! Я так, Сережа, измучилась!
Прижалась к мокрому плащу, замерла.
- Олюша так маялась из-за вас, Сережа, вся с лица изменилась, - сказала из своего угла мать.
Оля крепко поцеловала меня:
- Люблю. А ты?
- Больше жизни.
- Я все время думала о тебе.
- Ты должна все обдумать, Олюша. Я много старше тебя.
- А какое это имеет значение?
- Ну, положим, имеет, - сказала, поджав губы, мать.
Мы сделали вид, что ее не услышали. В тот же вечер я
сказал о своей женитьбе друзьям.
- Что ж? Я - "за", - сказал Васо.
- А ты, Сева?
- Я? Дай, Сережа, я тебя расцелую...
На другой день мы скромно отпраздновали свою свадьбу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
- Вот и мы свои медовый месяц проводим на южном курорте, - смеялась Оля, хотя ничего курортного не было в нашей жизни. То задувал норд-ост, пронизывавший насквозь, то с неба сыпалась серая крупа, то лил бесконечный дождь.
У меня наконец был свой дом. Мы вместе с Олей пили ячменный кофе, вместе обедали. Вечером частенько приходили друзья.
В скором освобождении Севастополя никто уже не сомневался, но и я, и мои товарищи знали, что освобождать Крым придется дорогой ценой. В Крыму немцами была создана мощная противодесантная оборона: артиллерия сторожила крымские берега, все побережье и море были усеяны минами. Хитросплетенные проволочные заграждения застилали не только берег, но и море. Обо всем этом доносила разведка. Доносила она и о том, что быстроходные, великолепно вооруженные баржи и торпедные катера несут постоянный дозор.
Однажды - это было среди бела дня - группа "юнкерсов" налетела и на наш городок. Катера были замаскированы и не пострадали, но руины снова дымились, и опять жестоко досталось бедным садам. Мы е Олей не прятались, да и некуда было прятаться; стояли на крыльце нашего наполовину разбитого дома. Оля прижалась ко мне, глядя в небо, пылавшее разрывами зениток.
Две или три бомбы упали в бухту, вздыбив темные пенистые смерчи. Дом на том берегу вдруг поднялся и в воздухе развалился на части. Что-то белое, словно мертвое тело, пролетело между деревьями, грохнулось о землю и рассыпалось. Я понял, что это была одна из бесчисленных гипсовых девушек.
Наконец "юнкерсы" улетели. Люди выбирались из своих ненадежных убежищ.
- Медовый месяц, - вздохнула Оленька. - И скоро ты снова уйдешь от меня... И быть может, надолго. Ну, что ж? Я все вытерплю! - тряхнула она головой.
Море учило нас мужеству. Мы уже не задавали вопрос: а выдержит ли штормовую погоду наш катер? Мы верили в него, верили в гений людей, создавших его. Мы привыкли, что нас заливает волной, что ветер бьет нам в глаза, прикрытые стеклами шлема, что нас встречают выстрелы береговых батарей и обрушиваются на нас с неба, освещенного "люстрами", бомбы. Ко всему привыкаешь, к одному никогда привыкнуть не можешь: к потере товарищей. Я осиротел без Стакана Стаканыча. Мне все казалось, что он ушел куда-то на время и появится снова на пирсе перед самым выходом в море. И я услышу чей-нибудь радостный возглас: "Ба-а, да наш боцман жив!" Но он лежал в мокрой земле, придавленный тяжестью камня. И мы все тосковали по его хриплым окрикам.
Боцманом у меня был теперь Филатов. Его уступил мне Сева. Славный, еще молодой, старательно подражал он Стакану Стаканычу. К нему привыкли и даже, бывало, между собой именовали Василием Стаканычем.
Наша троица обрела то, что среди моряков именуется сплаванностью или "чувством локтя". Каждый из нас твердо знал, что мы трое едины, что наши действия согласованы до предела, что за тобой стоят два товарища, нет два коллектива товарищей, которые тебя не оставят в беде. Рискуя собственной жизнью, придут на помощь тебе - и спасут! Так оно и было множество раз, когда мы высаживали десанты на скользкий берег Крыма и ждали короткой вспышки фонарика, извещавшей, что все люди высажены; когда мы шныряли по бурному морю, ища прячущиеся под скалами тяжело груженные баржи; когда мы распознавали под невинной рыбачьей шаландой хищную подводную лодку, а в облике простодушного танкера - судно-ловушку; когда мы вступали в бой е торпедными катерами врага. И я помню, очень хорошо помню, как ты, Сева, принял огонь на себя, осветив свой катер кильватерными огнями, в то время как мы выпускали торпеды в баржи, переполненные фашистами. Я помню, как ты, Васо, делал вид, что идешь на таран катеров конвоя в то время, пока мы, летя словно ветры, разили торпедами тяжело груженный транспорт... И дрался один с четырьмя катерами...
Когда в нашей новой базе вспыхнули склады бензина, подожженные вражеской авиацией, ты, Сева, первым стал откатывать горящие бочки, растаскивать горящие ящики, за тобой матросы пошли, как один. Тебя сильно обожгло тогда, Сева, и тебе пришлось пропустить два выхода в море.
И еще вспоминаю, как ты высаживал десант днем, на глазах у противника. И как ты, сам контуженный, раненный, спасал тонувших людей...
И я помню, как в ночном бою на подбитом "охотнике"
уже подготовились к взрыву; ты подошел к нему и под носом у гитлеровцев взял на буксир и увел его в базу...
Я помню, как ты терял людей, Сева, и плакал над ними. Я не слышал от тебя жалоб. Только однажды ты сказал: "Хотел бы я знать, скоро ли я с ней увижусь?" Ты говорил о Шурочке, которая была так далеко от тебя.
Во время боев за освобождение Крыма ты предложил одолеть врага хитростью.
Ты говорил: "Многие могут взять город, даже хорошо укрепленный, но взять город хитростью, с минимумом жертв - в этом и есть самый фокус!.."
В тот вечер при горящей свече в чьей-то замызганной хате ты положил на стол толстый конверт. На нем твоим почерком было написано: "Александре Алексеевне Гущиной". Пояснил: "Мало ли, Серега, что может случиться". Поднял кружку со спиртом, пригубил: "До встречи, друзья!"
Ты должен был сделать вид, что высаживаешь десант.
На самом деле десант должны были высадить врагу на голову совсем в другом месте.
Моторы были запущены, катера набирали скорость.
Тесно прижавшись друг к другу, поеживаясь от ветра и от холодной воды, стояли десантники. Среди них были крохотные сестренки в ватниках и в пятнистых штанах. В ответ на удары волн ревели моторы. Я знал, что в кромешной тьме, окружавшей нас, мы не одни. Все, что могло нынче плавать, шло в море, шло с одной целью: сбросить со екал врага. Я мучительно думал о том, что ты, Сева, отделился от нас, ты один со своими матросами там, у берега, где у врага сосредоточены крупные силы.
Море стучало в борт катера. Море стучало мне в сердце.
Десантники прыгали в воду и взбирались на скалы, как серые призраки. Они говорили: "Лишь бы зацепиться за землю, а там - даешь Крым!" И никакая сила их не могла бы сбросить с земли. Сева, хитрость твоя удалась.
Где же твой катер?
Он медленно шел в сопровождении других катеров.
Я сигналил: "Где командир?" И получил ответ: "Тяжело ранен".
Я узнал подробности. Их осветили прожектором. Они сделали вид, что собираются высадиться. Матросы суетились на палубе. Гитлеровцы открыли стрельбу. Катер носился под самым берегом, поддавая им жару и их распаляя. Открывал огонь, исчезал во тьме, стрелял с разных точек. В темноте можно было подумать, что к берегу подошел целый флот. Торпеду в берег! Она взорвала скалу. Катер снова исчез в темноте; пустил вторую торпеду. Снова взрыв! Вспыхнули десятки прожекторов, ища корабли. Кораблей не было. Они искали десант, обшаривая каждый камень на берегу... ни следа пехотинцев! Они поняли, что один катер водил их за нос всю ночь! Вслед катеру Гущина полетели сотни снарядов. Из-за мыса выскочили фашистские катера. Они его окружили. Но подоспели друзья. И привели его в базу...
