– Зачем виноград на земле, если вино виноградное пить нельзя? – спросил я бакинского земляка.
– В раю – можно. В Бакы – можно, потому что Бакы – рай, – твердил он совершенно серьёзно.
– Слушай, Саня-Джан, – спрашивал я его, – какой ты молитвы? Русской, турецкой, азербайджанской? Какой?
– Немного русской, чуть-чуть турецкий, азербайджанский – да-аа.. Советский.
– Зачем уехал?
– Все ехали, Вали-Джан.
– Разве я Вали-Джан? Скажи Валентин просто.
– Зачем обижаешь? Мы – не гость и хозяин: земляки. Далеко друга живём, но – одни звёзды над нами. Видишь, какая луна – нам с тобою одна! Валентин зовут? Вали-Джан уважают. Всегда моей гостинице будь, Бакы вспоминать будем. Слушай! Зачем далеко от Бакы ехать, чтобы вспоминать каждый день? А!
– А где ты ещё был?
– Бакы был: детство – Бакы, школа – Бакы. Институт – Бакы. Хорошо – Бакы. Друзья были.
– Плохо здесь?
– Хорошо, слушай! Зачем плохо? Вечером приходи, рад буду…
– Не могу, занят.
– Завтра приходи. Когда можешь, приходи. Нет занятия приятнее встречи, Вали-Джан. Важнее встречи, дорогой, – ничего нет. Так говорю. А ты говоришь – занят…
Заканчивался холодный январский день. Пятница. Я вошел в гостиницу с единственной мечтой – согреться. Саня-хозяин, всегда лучезарно улыбчивый и доброжелательный, грустно смотрел на меня, обмотанный шарфом, пледом и в кепке по самые уши.
– Санечка! – воскликнул я, – что случилось? – Он закатил глаза к небу и зашептал, как слова молитвы:
– Совсем плохой день, Валя-Джан. Горло болит, уши болят, зубы – вот-вот заболят тоже… Как я хочу согреться! Кто мне поможет? В этой стране ни один человек не сможет выполнить мою просьбу…
– А я?
– Земляк! Помоги мне!
– Так в чём дело, Санечка?
– Мне грустно. Вспомнил Баку и солнце. А здесь – зима. И никто не сможет посидеть со мной за компанию, чтобы мы вспоминали Бакы, Каспийское море, бакинские девушки такие красивые, музыка играет так ласково…
– И мы пьём с тобой красное вино…
– Нельзя! – Он отчаянно замахал руками, будто отбиваясь от меня и оглядываясь. – Муслим! Пятница! Валико! – Он посмотрел на меня сначала страшно-страшно, потом – совсем жалостливо, потом с простотой земляка и хозяина дома, спросил:
– А можно?
– Нужно! Если нельзя, но очень хочется, как говорили во времена «Бакинского радио»… – начал я старую присказку, но он опередил меня:
– Эх, кто теперь помнит СССР – время друзей: анекдоты «бакинское радио», «армянского радио»… Па-адумали – отвечаем: канэчно, Валик-джан? – улыбнулся он хитро и облегчённо. – Неужели, можно? А как?
– Я не знаю, как? Сам говоришь – муслим. Пятница. Грех. Да и не знаю я, где в вашем провинциальном городишке можно вино купить? Мне – никто не продаст. Побоятся.
Он замер на миг, задумался, мгновенно оценил риски и опасности, прижал палец к губам и начал разматывать шейный платок, стягивать с плеч плед, сдвинул со лба кепку.
Я понял, что мы отправляемся за линию невидимого фронта, как минимум, или – на край жизни и света, точно.
На улице было темно. Холода мы не чувствовали, так было страшно. Мы шли переулком, поднимались на мост, спускались в лабиринт какого-то подземелья, где пылали языками огня раскалённые печи – а может, это была преисподняя?.. На огромных вертелах крутились в огне туши животных, возможно, баранов, но одна была огромной как жертвенный бык! А может быть, это был мамонт? Настоящий! Ревущий сильнее, чем ревел в топке огонь! А угли под ним разгорались вулканами жерл и взрывались, пыхтя и пульсируя искрами. Казалось, что где-то совсем рядом, обрывистый край земной жизни. Пылающий! Саня засмеялся облегчённо и радостно, совсем как в Баку перед винной лавкой:
– Открыто ещё! Успели! – Сразу запахло жареным мясом и горячими лепёшками. Есть захотелось – страсть! Но Саня сказал:
– Ты сам иди, мне – нельзя. Голос его сразу зазвенел, молодой и довольный. А во мне он был совершенно уверен.
Мы вернулись в гостиницу. Он побежал к себе, переодеться. Я поднялся в номер и приготовил стол: сочные лепёшки с горячим мясом – из преисподней, сыр, зелень и бутылка французского – так было написано на этикетке! – красного вина, с двумя шикарными бокалами – были в одной упаковке с бутылкой! Шикарный вид, как говорят в Одессе! Я был доволен собой.
Саня вошел, мягко постучав.
– Входи, хозяин!
И это ему понравилось. Перед собой он держал поднос с фруктами. «Настоящий бакинский хлопчик!»
– Открывай! Кого ждём? – улыбался он, совсем выздоровевший от приятных ожиданий.
– Штопор давай, у меня в номере нет штопора. – Посмотрел на него, не понимающего, и уточнил, – кровать – есть, шкаф – есть, вешалка – есть. Штопора – нет. В Баку – бывает номер без штопора?
Он заулыбался, соглашаясь:
– Прости, друг. Турция. Муслим. Вино – нельзя. Штопор – нельзя. – Он говорил, и улыбка его менялась на мимику ужаса. – Что будем делать, Валя-Джан? Вай! Как открыть? Ты – капитан…
Я понял, что это не я знакомлюсь с Турцией, а это они – турки, евреи, азербайджанцы и персы – подглядывают и смеются надо мной, простым русским.
Я встал у стола, оглядывая предметы. Взял в руки словарь-разговорник, сам ещё не знаю зачем, подержал в руках. Взял полотенце. Постучал кулаком по стене, в одном месте, в другом. Выбрал по звуку. Обхватил горлышко полотенцем, прижал разговорник к стене и трижды воткнул донышко бутылки короткими ударами в разговорник, как в любом студенческом общежитии. Пробка вышла из горлышка на половину. Законы жидкостей и газов – везде и всегда!
Отбросил полотенце и разговорник на диван, и разлил вино в бокалы.
Саня был счастлив, будто вернулся на родину. Даже – прослезился.
Какой это был вечер! Сколько было воспоминаний. Оказалось, мы были с ним, в одно и то же время, на Мангышлаке, в Баутино, я – на геофизическом судне, практикантом-матросом, а он – на дебаркадере, студентом-хлебопеком. Наверное, мы видели одних и тех же девушек на единственной в Баутино танцплощадке… «Мы с тобой два берега, у одной реки…» – вспомнил он мелодию и слова далекой молодости. И все порывался спеть до конца, но слов мы не помнили.
Уходя, он взял в руки разговорник и сказал замечательную фразу:
– Ничто не заменит книгу!
Второй раз Саня ждал меня через неделю, опять в пятницу, опять в холле. Громко кричал муэдзин над городом. В февральском небе сияли пушистые от холода звёзды и молодой месяц. Начало повторилось совершенно банально, до мелочей. Единственное отличие – в этот раз я побежал один, у меня были свои планы: обегал все лавки, но штопора не нашёл. «Ладно, – подумал я, – у него была неделя, наверное, он штопор приготовил…».
Ошибся. Открывать пришлось старым проверенным способом – бутылкой в книжку.
Третий раз события развивались с завидной точностью восточных звёзд – опять через неделю, в пятницу, тучи заволокли небо, а муэдзин пел «под фанеру» – как говорят шоумены, или мне показалось, потому что голос его на ветру дребезжал и сопротивлялся.
В холе гостиницы сидел Саня-хозяин, одет, как парижский парикмахер, в костюм-тройку. Рядом с ним, на диванах расположились человек восемь-десять его друзей, гостей или родственников, которые вслед за ним уважительно встали при моём появлении. Саня показал на них широким жестом:
– Прости меня, Валя-Джан. Очень надо… – и он показал на огромное блюдо со сладостями и фруктами.
Я собирался переезжать на судно через пару дней, и планировал попрощаться. Говоря по-русски у меня в номере было. Однако, обычаи Востока – это не только и не столько вино, сладости и подарки, а слова и жесты.
Я пригласил всех в номер. Они скромно расселись и ждали с нескрываемым любопытством. Это меня заинтриговало. Я и сам был не прочь подыграть сегодня. Я потратил половину дня, бегая из магазина в магазин, но нашёл то, что было так необходимо – купил прямо с витрины и очень этим гордился. Мне не терпелось «покрасоваться».
Наконец, Саня многозначительно улыбнулся мне и разрешающе кивнул. Гости – привстали. Я стремительно взял бутылку в левую руку, поднял над столом, победоносно глянул на хозяина гостиницы, и разжал пальцы правой руки – в ладони лежал великолепный австрийский нож со штопором.