- Горилла - пас, когда узнал, что каждый платит за свою, так что с тебя червонец, старик.
- Отдам в стипендию. А... которая моя?
- Это кому как повезет. Можно, конечно, разыграть, но лучше пусть сами решают. А что тебе - не все равно?
- Да, конечно, - поспешно согласился Алик.
- Алик, - позвал из комнаты Горилла. - Куда здесь врубаться? У тебя двести двадцать или сто двадцать семь?
- Двести двадцать, сейчас, сейчас.
Алик помог Горилле подключить магнитофон к сети, для этого пришлось выключить телевизор. Горилла сосредоточенно, аккуратнейшим образом поставил пленку, достал носовой платок, обернул им руку и только тогда повернул выключатель. Зажегся зеленый глазок индикатора, завращались бобины. Пошелестев ракордом, магнитофон вдруг резко, громко и очень чисто разразился рок-н-роллом в исполнении Элвиса Пресли.
Все трое благоговейно помолчали. Горилла развернулся к Алику и Пижону.
- "Грюндиг", - пояснил он, кивнув на магнитофон.
- Фирма, - согласился Пижон.
- А зачем носовой платок? - наивно полюбопытствовал Алик и опять улыбнулся.
- Село, - презрительно хмыкнул Горилла. - Кто же его, залапанный, в комиссионку примет? И если кто мага коснется - пасть порву, понятно?
Горилла угрожающе набычился.
- Уговор - дороже денег, - значительно изрек он. - И через каждые сорок пять минут выключаем на пятнадцать минут, ясно? Он же не железный.
Девицы явились нескоро, сели рядом, в сторону ребят не смотрели, постоянно перешептывались, выпить поначалу отказались, но потом пригубливали понемногу и время от времени исчезали в ванной. Застольной беседы не получалось, да и не могло получиться - все перекрывал грохот рок-н-ролла.
Горилла, не обращая ни на кого внимания, накладывал себе полную тарелку, наливал рюмку до краев, пил, методически работал челюстями, опустошал тарелку и снова рыскал глазами по столу. Насытившись, он отвернулся к магнитофону.
Пижон, наоборот, ел неторопливо, предупредительно ухаживал за слабым полом, понимающе подмигивал Алику, кивая на поглощенного процессом поглощения пищи Гориллу.
Алик, то вскакивал, чтобы принести забытые бумажные салфетки, то бегал на кухню за ложкой для салата, выпивая, но как-то не успевал закусить и потихоньку, незаметно для себя пьянел. Отнеся грязные тарелки на кухню, он зашел в ванную комнату ополоснуть руки и обнаружил, что она полна дыма - девицы, оказывается, бегали покурить.
Горилла пунктуально выключал магнитофон через каждые сорок пять минут, в такие моменты наступали томительные паузы. В одну из них Пижон предложил:
- А может устроим дансинг? Пусть пока мистер "Грюндиг" остынет, а мы с Элом сдвинем стол.
Перетащили в угол стол, переставили стулья, открыв пространство в середине комнаты и диван, вдоль которого ранее стоял стол. Пижон включил торшер возле дивана и погасил люстру, а Горилла поставил вместо ревущих "роков" медленные блюзы.
Алик, недолго раздумывая, пригласил на танец Зину, Пижон - Марину. Так они и танцевали танец за танцем, не разлучаясь даже в паузах, Алик с Зиной, Пижон с Мариной, и Алику казался очаровательно милым вздернутый носик Зины, в полутьме блестели ставшие глубокими ее бледно-голубые глаза и худая фигурка доверчиво тонула в объятиях Алика, от чего он ощущал себя большим и сильным.
Горилла опять объявил перерыв и поколдовал над магнитофоном, поставив новую пленку. Остальные сели на диван.
Горилла щелкнул ручкой радиоприемника, стоящего рядом с сервантом. Осветилась шкала диапазонов, маркированная черными прямоугольничками с названиями городов: Рига, Киев, Прага, Варшава, Белград...
- Послушаем, что в эфире... - почему-то криво ухмыляясь, пробасил Горилла и начал крутить ручку настройки.
Сквозь потрескивание электрических разрядов и обрывки радиопередач вдруг прорвались позывные "Широка страна моя родная..." Один раз, два, три и голос Левитана объявил: "Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем специальное сообщение. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем специальное сообщение. Сегодня в пятнадцать часов по московскому времени без объявления войны подвергнуты атомной бомбардировке города Вильнюс, Рига, Таллин и Ленинград. Ждите наших следующих сообщений..."
... Летит в бездонном космосе отравленный ядерными грибами шарик погиб Дом, в котором жил Человек... ...Пиджак на стуле с переломанными ногами опустил плечи, еще сохраняя форму человеческого туловища. Оплавляясь, текут стены, пузырятся, вздуваются и, лопаясь, съеживаются обои, шелестя страницами, падают книги с оторвавшихся полок, как взбесившиеся птицы, беззвучно в тысячи осколков рассыпаются стекла, хрусталь посуды и люстр, полыхнул ахнувший снопом пламени телевизор - развал, разруха, запустение в когда-то уютном человеческом жилье. Все постепенно покрывается пылью, потому что в этот дом больше никто никогда не войдет. Серая пыль забвения, серый пепел погибели и праха...
...Калейдоскоп, лавина, извержение...
...Маленький мальчик Алик, прыгающий на одной ноге, другой просто нет, по "классикам", расчерченным белым мелом на черном асфальте, и отчаянно-весело кричащий: "Мама с папой в Таллине!.. Мама с папой в Таллине!.." А в полукруглом, как долька дыни, сегменте вписано мелом "Огонь!" И огонь, языкастый, вихляющийся, вспыхивает, пожирая черный асфальт, как смолу, и бежит, вставая стенками, по квадратикам "классиков"...
...Бледнолицая Зина, ставшая воспаленно-пунцовой, как чирий, и седая брюнетка Марина...
...Искажающийся череп, выползающие вперед зубы, удлинняющиеся до колен руки, покрытые густой шерстью, добрые, как у преданной собаки, глаза Гориллы, в которых заплясали костры бессмысленной ярости злобного зверя. Рык орангутанга - хозяина джунглей...
Только Пижон спокоен.
Только Пижон видел, как прикрывает Горилла плечом работающий магнитофон, на котором крутится бобина с записью позывных и голосом якобы Левитана... Только Пижон мог остановить этот ужас - шутку Гориллы.
Он красив и спокоен:
- Мир погиб. Все - бессмыслица. Так устроим пир во время чумы... Наливай, Алик...
Тихо, ребята, а вот если Москва опустеет, то за сколько лет она зарастет?
Глава тридцать четвертая
--===Свое время===-
Глава тридцать четвертая
Я взял отпуск на неделю и приходил в послеоперационную палату, как на работу. К девяти утра.
В палате две койки - справа Наташина, на другой - Вероника Приходько. Операцию им сделали в один день.
В первый день меня не пустили - они отсыпались после наркоза и обезболивающих уколов, чтобы не помнить скальпеля, и раны их еще не болели. Никогда не задумывался и не знал, что, оказывается, хирургический разрез - это тоже ранение. Умышленное, продуманное, обоснованное - но ранение.
Мою Наташку ранили.
Поначалу я смущался, не зная, куда деться, как подойти к высокой кровати с регулирующими наклон тела рычагами, со стояком, на котором висела опрокинутая бутылка с мерными делениями, по капельке вводящая раствор в вену. В конце концов устроился на жестком стуле в ногах Наташи так, чтобы видеть ее лицо, и когда она просыпалась, возникала из небытия, то сразу же улыбалась мне. Я боялся ее тревожить, неуклюже протирал ей пересохший рот смоченной в воде ваткой, каждый раз спрашивал о самочувствии, пока не понял, что ей трудно отвечать и что лучше всего просто быть на подхвате, когда это потребуется.
К Наташиной соседке Веронике никто не приходил. Черноокая, стеснительная украинка из Одессы. Муж ее не сумел приехать, как она объяснила, не отпустили по работе.
Я напряженно старался помочь им, но они ни о чем не просили за исключением пустяков: поправить подушку, подать салфетку - день тянулся бесконечно медленно, мне было жарко в теплом свитере, надетом под пиджак, и к вечеру я устал так, словно на мне воду возили. Пусть даже в виде мокрой ватки для смачивания.
На следующее утро медсестра показала мне, как, положив руки на грудь, помочь Наташе откашляться, очиститься от сукровицы заживающей раны. И каждые два часа я ощущал ладонями, как замирает и бьется Наташкино сердце, я держал его, как драгоценный сосуд, как птицу, которая доверчиво устраивается в моих руках, как в гнезде.
