Наташа отрешенно думала о чем-то своем, но при этом смотрела, подперев рукой подбородок, как я ем, подкладывала в мою тарелку, забывая о своей.

- То, что вкусно, это вовсе не моя заслуга - мамы, - сказала Наташа. - А то, что красиво, - это Маринины родители из-за границы навезли... Сервизы... Салфетки... Хрусталь... У нас-то пока своего ничего нет.

- Будет, - уверенно сказал я. - Все будет. И заграницей мы с тобой побываем, вот увидишь. Обещаю. И еще вот что! Сейчас нам некогда, а вот попозже мы с тобой обязательно съездим в свадебное путешествие... На пароходе... По Волге, например... До Астрахани и обратно... Нравится идея?

... "Сад земных наслаждений" Иеронима Босха, пятнадцатый век, наружные створки триптиха - сфера серой Земли в черной бездне космоса, за створками распахивается зеленый ковер сада, карнавал жизни, в котором радуются и страдают. Любят и дышат сонмы человеческих тел, диковинные полуптицы, безобразные чудовища и изящные конструкции типа межзвездных галактических кораблей, ревет, скрипит, грохочет музыка огнедышащего подземного ада, куда с виселицы ведет лестница, по которой спускается повешенный, а люди, мужчины и женщины, разнокожие, идут, едут, плавно движутся вереницами по бесконечному кругу, вкушая огромные черничные и клубничные ягоды, неся свою странную ношу, трансформируясь в раковины и сов, меняя кожу на панцырь и чешую на кожу... А в подводном мире на стебле из красных завитых лепестков повис пузырек воздуха, в котором обнялись двое, как ты и я, как я и ты, и в нашем единении, и в этом всеземном единении - вечный смысл всего сущего, когда ты - это я, а я - это ты, и наше счастье, что мы найдены друг для друга, созданы друг для друга, чтобы творить любовь...

- Валера, - оглаживая в темноте мое лицо, шептала Наташа. - Муж мой, любимый... Сказка моя...

... Мы безумно проголодались, бегали на кухню, ели прямо со сковородки, пили вкусное терпкое вино, босые, радостные, первозданные... Ночь за окном озарилась бледным зигзагом далекой молнии, через несколько секунд пророкотал докатившийся жестяной гром, потом полыхнуло еще несколько раз, и на город обрушилась сильным дождем первая весенняя гроза...

Шел дождь.

И пух летал.

Метался ветер.

А я был пьян

и понимал

про все на свете.

Шел дождь.

Вовсю хлестал.

И прилипал

рубашкой к телу.

А я любил

и целовал,

как ты хотела.

Шел дождь.

Его немного

в туче оставалось.

И слипся пух.

И по ногам

травою мокрою усталость.

Вдали утих последний гром.

Дорога задымилась.

Прекрасно,

что Земля - мой дом.

И я в нем жил,

от счастья пьян.

И что мне

ТАК

любилось!

Глава двадцать девятая

--===Свое время===-

Глава двадцать девятая

Узкая, в ширину просвета между портьерами, прозрачная стенка солнечного света делила комнату пополам, проходила по подоконнику, затем, пересекая пространство, по столу, отражаясь от темно-коричневой лакированной поверхности, и дальше по ручке кресла, высвечивая черный, расплывшийся инвентаризационный штамп на больничной сорочке Наташи. Как она сюда попала? Ах, да, она же хотела ее выстирать. Неужели эта отметина на всю нашу с ней жизнь?.. Такая же несмываемая...

Слышно было, как Наташа плескалась в ванной. Я встал, убрал постель, и когда она в белом махровом халатике, с мокрой головой появилась из ванной - на кухне уже сопел чайник, потрескивая маслом, жарилась яичница, поднатужившись, выстреливал поджаренные хлебцы тостер.

Утро субботы прошло в хозяйственных заботах - мы ходили по магазинам, закупали продукты, воду, вино, отвезли все это к моим старикам, мать, конечно, усадила нас за стол, накормила обедом, и только где-то часа в три мы поехали к себе.

По пути из метро неожиданно решили зайти в расположенный поблизости кинотеатр. Шел фильм "Здравствуй и прощай". Мы сидели в темном зале, прижавшись друг к другу, а на экране разворачивалась немного грустная история любви сельского милиционера к "соломенной" вдове, муж которой ушел на заработки, в город, да так и сгинул. "Вдова" была крепкой, статной, полной силы, налитой здоровьем свежести, дом ее сиял чистотой и светился уютом, в огороде наливались соком помидоры да яблоки, а умело подобранные в икебану цветы украшали быт героини.

Я смотрел на экран и, зная на своей собственной шкуре, как это делается, ясно представлял себе, как большая съемочная группа - художники, декораторы, гримеры, костюмеры - белили потолки и стены, лакировали полы, крахмалили занавески, покрывала, подзоры, накидки, строили, драили, кропотливо подбирали все эти абажуры, половички, мебель. Самой героине да еще при условии скудости ассортимента товаров в наших магазинах, конечно же, ни за что не суметь бы и работать в колхозе от зари до зари, и вести собственное хозяйство, и содержать дом в таком ажуре. Или искусство обязательно должно быть красивее, чем жизнь?

Обо всем этом я и сказал Наташе, когда мы вышли из кинотеатра.

- Ну, почему, Валера, - возразила она, - может быть, авторы хотели показать, какая она хорошая хозяйка, чем она и пленила сердце одинокого милиционера. И потом, ей такая жизнь по плечу - она же сильная, здоровая женщина... Не то, что я у тебя...

- Не говори глупостей, - перебил я ее. - Причем тут ты?

Сравнила себя с какой-то колхозницей.

- Это не имеет значения, колхозница или космонавтка, милиционер или кинорежиссер, все мы - люди, и, по-моему, только страдание или болезнь заставляют человека остро почувствовать, задуматься, вспомнить, оценить, что значит для него "здравствуй", а что значит "прощай"...

"Здравствуй - значит, здравствуй, жизнь, а прощай - значит..." - подумал я, но ничего не сказал вслух. Я испугался продолжить эту мысль, я ощутил, что мы с Наташей не соответствуем окружающему нас миру людей, для которых естественно, как дыхание, просто не помнить о "прощай", и поэтому они не так понимают нас, а мы их, и в наших разговорах с Наташей есть запретная тема, тема "прощай", и надо постоянно думать об этом, чтобы случайно ничем ей не напомнить о предстоящей операции, об опасности...

Я замолк, попытался припомнить что-нибудь смешное, непритязательное и веселое, как детский крик на лужайке, но в голову лезла всякая чушь, которая, как мне казалось, только подчеркивает, усугубляет остроту нашей ситуации. Когда же станет легче?

И я ужасно обрадовался, когда к нам пришла Марина.

- Проходите, не стесняйтесь, будьте как дома, - пригласил я Марину в комнату.

- Быть у себя дома, как в гостях, это, действительно, что-то новенькое, - усмехнулась она. - Хотя, ты же знаешь, Натуся, что всю жизнь я чувствовала себя дома, как в гостях, и только у тебя, у твоей мамы, как дома.

- Не придумывай, - пропела Наташа. - Давай-ка лучше раздевайся скорей, будем чай пить. С пирогами. А ты, Валера, развлекай хозяйку, пока я чайник поставлю.

Наташа прошла на кухню, Марина села в кресло, нога на ногу, а я - на стул за столом.

Помолчали немного.

- Полы подметены, посуда вымыта, цветы политы, - доложил я, не зная, с чего начать разговор. - Как поется в песне, порядок в танковых войсках.

- Вольно, - словно офицер солдату скомандовала мне Марина и улыбнулась. - Живите, ребята, и радуйте друг друга. Были бы счастливы.

- Нам с Наташей для полнейшего счастья совсем немного не хватает, вздохнул я. - Операцию перенести да квартиру получить... Как у вас хорошо, уютно... Нам так ужасно нравится у вас...

- Ужасно - чисто женское слово, - поправила меня Марина.

- Никогда так не говорите. Оставайтесь мужчиной не только на деле, но и на словах. Нравится говорите?

- Ужасно, - сказал я.

Она обвела взглядом комнату.

- Ничего, конечно, - сдержанно согласилась Марина, - но я бывала в домах и побогаче, не чета этому.

- А где ваши родители работают?