- А ты что? - спросил я.

- Что? Пришел домой, жена тоже было в волосья вцепилась. Постой, говорю, их и так мало осталось, лучше воду горячую ставь - номера смывать будем. Да и без злобы она шумела - к ней маманя моя приезжала и все рассказала.

- А действительно, какие же цифры симметричны? - задумался Алексей.

- Тут без пол-литры не разберешься, - резюмировал Эдик и разлил вторую по стаканам.

Выпили.

- Мирон, если не секрет, расскажи про какое-нибудь дело, - попросил я. - Первый раз встречаюсь с ОБХСС.

- И держись подальше, - нехотя ответил Мирон. - Что особенно рассказывать, работа у нас скучная, неинтересная: накладные, склады, вагоны. Правда, была тут недавно одна операция. Сигналы стали поступать, что на ярмарках, где филиалы всяких гумов и цумов, уж больно нахально стали махинациями заниматься. Получили мы указание дела завести на директоров этих филиалов. Поработали. Представили данные на тридцать человек. Взяли их. Спросили , еще надо? Нам ответили, что пока хватит, попугали.

- А можно было копать еще дальше? - удивился Алексей.

- Если всерьез, то сажать надо всех, - твердо сказал Мирон. Подумал и добавил: - Без исключения.

- Вам только волю дай, - оскалился Эдик. - Самое простое дело - посадить... Как моего братана... Ладно, мужики, пошли-ка лучше на ужин.

Глава тридцать четвертая

И пошла своим чередом моя жизнь в санатории. Обходами нас врачи не баловали, а если и навещали, то скорей в целях профилактики, чем лечебных. Наша палатная врачиха Мария Ароновна, Макароновна, как ее за глаза называл Эдик, седая, полная женщина, пеклась о нашем здоровье чисто по-матерински заботливо и внимательно.

- Сухарев, у вас все в порядке, - водила Макароновна стетоскопом по могучей груди Эдика. - Правда, правда в порядке. Просто идеально, я ничего не слышу, честное слово, не слышу.

- Что же у меня там трамвай что ли ходит? - скалился золотыми мостами Эдик.

- Мария Ароновна, - степенно обращался Мирон. - У меня голова болит.

- Давно? Почему раньше не сказали? Немедленно пропишу цитрамон, волновалась Мария Ароновна.

- Зачем государство в расход вводить? Дело не в этом. Вот посмотрите, - Мирон показал на окно. - Какой-то хулиган связал шнурками старые ботинки и забросил на сосну. Теперь как ветер дует в нашу сторону, так запах в палате тяжелый и голова начинает болеть. Вы уж велите нянечке залезть на сосну и снять ботинки.

Мы дружно гоготали над шутками Эдика и Мирона, уверяли Макароновну, что все у нас в порядке, а так оно и было, и шли гулять в лес.

Исправнее других гулял по лесу Эдик, оказывается, когда его под Новый год отпустили домой, он ехал обратно в санаторий и вез с собой две бутылки водки. Чувствуя, что двух многовато и задумав продлить кайф, как он выразился, одну из бутылок Эдик спрятал в снегу, а где, забыл. Вроде бы тут, и вроде нет. Ночью спьяну все кажется иным, чем при солнечном свете. Вот он каждый день и отправлялся искать вожделенную.

- Никогда в жизни столько не гулял. Кто бы мог подумать, что я за свою же пол-литру столько здоровья приобрету, - признавался он.

Весь санаторий с интересом следил за его поисками. Почти каждый день в столовой к Эдику подходили, участливо осведомлялись, как идут поисковые работы, советовали, предлагали помощь, и время от времени разносился ложный слух, что кто-то все-таки нашел заветную. При этом грешили на раскрасневшегося больного, который, может, и не виноват был вовсе.

Глава тридцать пятая

Тихий час. Не спалось. Я раскрыл блокнот и постукивал авторучкой по пустой странице. Начинать всегда трудно. Пока расколдуешь первую фразу измараешь ворох бумаги, порвешь его и снова перед тобой пустая страница, как белый экран в кинотеатре перед началом сеанса - занавес раздвинут, а свет еще не погашен.

Пустая страница...

...голость листа - раздражителем Павлова, как слюна изо рта обезглавленного...

Вот и поехало. А может, не останавливаться? А может, не останавливать? Пиши все подряд, что подумал, увидел, представил.

Поток. Окунемся в него. В поток.

Грубее острия. Слезы. Успех. И снова - остановка. Раздумье. Дуб. Глубина губ. Левее поют соловьи. Нестеров. Усатый Лиссабон. Вернее ищу, ощущая жуть. Весна мятежна. Поиск острием пера по мятежному мозгу. Му-мо. Мумо. Ответь и тут же пиши. Форма стареет сразу, как только сойдет с пера. Веселей содержанию. Заливаю. Лавка. Лавина. Львы. Сельва. Печенеги. Берешь высоту и кладешь на землю, ложишься сам и считаешь ее вертикалью. Так горизонт - вертикален и лезешь по этой вертикали червеобразно, воображая, вверх, лишь бы в конце что-то белело бы. Неужели смерть белая? Голубая рапсодия Листа. Беляши. Половники. Клюка леопарда на порожней дорожке. Улис, улис, у лис. Отсекаешь кусок всегда уходит под воду. Вода прозрачна не для каждого. Кол, вбитый в мол, крепок. Это не орехи лимонов. Когда Леда уснула на сахаре льдин, ей глаза окружили круги синие, как вода подо льдом, а лицо было белым, как снег на льду, как сугробы днем. Есть цветы - только ночью цветами зовут. А зеленые стебли тебе, Леда!

Страницы бреда? Неправда. Это - я. Дальше.

Парагвай и музыка. Лежалое яблоко грусти - запах тонкий и свежий от свежей гибели. Так и грусть. Юхан Смуул японское море декабрь Большой Халь. Он тоска в море по суше, на суше - по морю, а без нее - по ней, а с ней - по нему. Он везде одинаков, то ли страх перед смертью, то ли просто одинокость. Одинокость по Олдингтону - не одиночество, одинокость - это одиночество в толпе, среди подобных. Вот и сейчас вместо пачки стирального порошка "Лотос" душе моей нужна ласка, а иначе все темнее черный налет раздумий, копоть, копоть, которая, накопившись, срывается только взрывом.

Стоп! Откуда это? Помню только приблизительно...

Нет причины, чтобы положить конец существованию клетки. Клетка бессмертна. Она постоянно делится надвое и существует вечно. Амебы никогда не умирают. Но в природе появился вольвокс - скопление водорослей, перекатывающийся подводный шар. В нем были производящие клетки и вегетативные клетки. Это было нечто среднее между растением и животным. Впервые появилась неизбежная смерть. Выполняя определенную функцию среди других клеток, клетка изнашивается и гибнет. Ради других. Очень похоже на человеческое общество. Родители изнашиваются ради детей, солдат отдает свою жизнь за Родину, все мы работаем ради общего блага. Но при этом так устаешь, потому что не видишь результатов своего труда, который, как в бездну, исчезает в недрах государственной системы, что хочется побыть простой клеткой, не связанной никакой идеей сотрудничества, а просто быть клеткой для себя... Тогда и для других стану...

Я - мрачный меланхолик. Угрюмый царь Урарту. В чемпионате мира по тоске, что идет уже много веков, стремлюсь занять не последнее место. Вся жизнь - свеча и время тает воском. Бодливая действительность гладит. гладит краем рога, а потом ка-а-ак вонзззит. И лепечешь лепестком на ветру на последней ветке лета. Холодно - это не значит, что будет жарко. Надо вертеться, чтобы согреться. Тогда становится некогда. Хватаешь клювом хворост - и в гнездо. А тут еще яйца мешают. Начинаешь орать на серую супругу криком...

Я захлопнул блокнот, забросил его на тумбочку. Закутался по уши в одеяло. Каждый день по две страницы бреда и через год вылупится роман? Непохоже.

Я вспомнил мастерскую Болотникова, его картины, где краски метались, жгутами схлестываясь в клубки, вспучивались и растягивались в нити. Как рассказать про цвет?

Солнце желтое - белый ожог!

Не терзай мне глаза

лазером света...

а теперь по спектру, как по семи звонким, чистым нотам: каждый - красная, охотник - оранжевая, желает - желтая, знать - зеленая, где - голубая, сидит синяя, фазан - фиолетовая.

Как в две синие вазы,

в горло зрачка

вонзаются линии

цвета

красная: страсть,

властная сласть,

звериная пасть,