Вместе со своим хозяином ушел на пенсию сват, и сразу исчезли из обихода Гориных списки книжной экспедиции и театральные билеты. Упразднили минвнешторг, но Дюк уцелел, его организацию полностью, всем составом передали в распоряжение одного из госкомитетов.
Дюк явился в квартиру Гориных около двух часов ночи на тех самых голубых с мышиными сиденьями "Жигулях", которые Дюку с Юлькой презентовал тесть еще в качестве свадебного подарка.
Горин был потрясен - впервые он услышал от сына искренние, горлом рвущиеся слова:
- Мне плохо, отец, помоги, - они сидели почему-то на кухне, Светлана, слава богу, была в командировке, - ты понимаешь, папа, мне плохо, как же я устал от всего этого. Вот никогда недумал, что дойду до такого. Я не могу больше терпеть ее вечных капризов, ее постоянного дурного настроения, от того, что не мажется губная помада, что не дует фен, что опять нечего надеть и кончились французские духи. Она все время кричит на сына, на твоего внука, он весь съеживается и плачет, я не могу на него смотреть, он так заикой останется, я ненавижу эту толстую ханжу-тещу, которая всем в глаза говорит одно, а за спиной - другое, да и тесть хорош, поливает советскую власть на чем свет стоит, мне надоело быть у них извозчиком, шофером, официантом, прислугой... Ты понимаешь, отец, я не выдержал, я ушел, просто встал и тихо закрыл за собой дверь. А потом было поздно... Что мне теперь делать, папа?! Ты же мужчина, скажи что-нибудь, у тебя же были аналогичные ситуации в жизни, когда тебе надо было вернуть женщину. Помоги...
Горин растерялся, горе, настоящее горе плакало слезами его сына, и сильный, мудрый отец должен был протянуть руку помощи, на которую сын мог опереться, как на землю. В этот момент и пронзила Горина мысль, показавшаяся ему и верной, и странной - острый пик страдания открыл в Дюке человека, оказалось, что Дюк любит своего сына, не терпит лжи и ханжества, неужели, чтобы стать Человеком человек должен страдать, и только через страдание - путь к вершинам нравственности? Кто же это все так устроил? И если это истина, то мир без страданий невозможен и страдание сына - его крест, который он должен, он обязан нести... Или здесь что-то не так и можно все-таки найти слова, которые объяснят сыну, передадут отцовский горький опыт, чтобы сын не творил уже единожды сделанных ошибок.
Телефонный звонок избавил Горина от этой ответственнойнеобходимости.
- Это кто, Евгений Сергеевич? - раздался в трубке раскаленный голос Юлии. - Эдуард у вас? Нет, не передавайте ему трубку, я вам все выскажу, а там поступайте, как знаете. Вот что, папаша, хватит с меня. Ушел ваш Эдючка и слава богу. Какая же я была дура, что мать послушалась. Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Пай-мальчик ваш, Дюк-Звездюк, если не сказать покрепче, тряпка, мешок с дерьмом, а с пре-тен-зи-я-ми... Придет с работы, плюхнется на диван - то ему подай, рубашка чтобы каждый день была обязательно свежая, больше одного дня не носит, нет, все вежливо, все тихо, но палец о палец в доме не ударит. А как он с сыном разговаривает?! Отведет в угол и говорит ему тихим голосом гадости, а самого трясет от злобы, он же его заикой оставит. А вы знаете, почему за пять лет он ни разу не выехал заграницу хоть на неделю, хоть на день? Врачей боится, неженка. Я уж и так перед родителями, и сяк изворачивалась, а он все канючит - попроси отца, он все может, достань справку о здоровье. Не будет батя этого делать, понимаете? И потом кто такой Эдуард Горин, чтобы что-то о себе воображать? Кому он нужен со своими сто шестьдесят в месяц? Нам его зарплаты на бензин не хватает, сейчас любой кооператор деньги лопатой гребет, с трех миллионов партийные взносы официально платит. Мы же его кормим, поим, одеваем, мы же его со-дер-жим. Знайте, что я давно и всерьез подыскивала ему замену и рога ему трижды наставила, только, эх, не попался мне пока еще мужик по плечу, уж я бы его не упустила, уж мы бы с ним зажили и потом сына все-таки жалко... А машину я ему не отдам, дудки, пусть завтра же вернет и ключи в почтовый ящик опустит. Все. А ведь я его догнала во дворе, вылетела из постели в одной рубашке, как псих, думала стряслось чего, а как поняла, что он уходит, спросила, ты, Эдик, хорошо подумал? Знаете, что он мне ответил? Привет горячий - вот его последние слова, уважаемый папаша, ну и слава богу, хоть избавимся мы от вас, как обуза с плеч, вот и катитесь вы всем семейством, и вы со своими стишками, и выродок ваш, ветер в парус, понятно?
Частые гудки, как позывные тревоги, оборвана связь, расторгнут союз, разбилась судьба, осиротел внук - что сказать сыну? Что жена изменяла ему? Что, как сутенер, он состоит на содержании женщины? Что страх перед врачами лишает его даже мужского подобия - какой же он после всего этого глава семейства, который испокон века и кормилец, и защитник?
Утро, как всегда, оказалось мудренее воспаленной ночи, утром поблекли эмоции, сошла накипь обиды, утром Горин пришел к выводу, что был прав на все сто, не полез в потемки души даже собственного сына. Горин молча выслушал исповедь Дюка и тираду Юлии, молчание Горина и оказалось той помощью, в которой они нуждались - сами во всем разобрались, хотя у Горина и по сей день осталось гадливое ощущение человека, оказавшегося свидетелем дурной истории. Правда, ссора прорвала зреющий нарыв, Дюк взял на себя часть бытовых обязанностей и, пересилив себя, пошел к врачам, получил нужную справку о здоровье и оформлялся не то в Болгарию, не то в Польшу.
В вагоне поезда, вспоминая этот случай, Горин думал, что вот перестройка коснулась и его близких, не уйди сват на пенсию, глядишь уехали бы Дюк с Юлией заграницу и продолжали бы внутренне гнить их семейные отношения или возник симбиоз, внутри которого вырос бы неизвестно какой внук - панк, рокер, токсикоман... Очищается не страдающий, очищается сострадающий, нравственными были чувства Эдика, когда он страдал из-за сына вот где жила истина.
Размышляя о перестройке, Горин подумал, что были и в те времена просветы, светлыми пятнами оставшиеся в памяти. Джаз и Волга. Сразу скинут десяток лет, неужели десять как минуло?
Спасибо Вадиму - его идея, пройдет еще двадцать, а в памяти будет цвести не тускнеющий праздник жизни - три дня джазового фестиваля в Ярославле. Славен вольный Ярославль - до революции тысяча двести храмов, сейчас на тысячу меньше - дающий приют племени странных музыкантов, уж, казалось, что совсем не сочетаемо, так это мужик и джаз американский, джаз и русская Волга, но приехал при полном расцвете развитого социализма патриарх джаза Дюк Элингтон именно в Ярославль, где умыкнули его из гостиницы в ночи, а вернули под утро после "джема" - братского совместного инструментального многоголосия на любую вольно избранную музыкальную тему. Еще в начале пятидесятых, сквозь рев глушилок прорывался низкий голос Виллиса Кановера и выжимала медь духовых мерную поступь позывных "Садись в поезд А" Дюка Элингтона, звенели архангелами трубы Луи Армстронга и Дизи Гиллеспи, заливался кларнет Бени Гудмена, рассыпалось серебро клавишных синкоп Эола Гарнера и Оскара Питерсона, кричал человеческим голосом саксофон Чарли Паркера.
