Во всем разочарованный давно,

он рот кривит и замышляет злое.

Короткий зимний день глядит в окно

и гаснет - и в тяжелом снежном слое,

там, за окном, покоится былое;

грядущее же смутно и темно.

ВНОВЬ ГРЯДУЩЕЕ ИГО

Сначала страх, и следом - ужас.

Все - слышно. Истреблен покой.

И шторм, в просторах обнаружась,

грядет. Надежды никакой

на то, что гром судьбы не грянет,

Молчат часы, - но на краю

небес - уже зарницы ранят

юдоль сию.

Отчаянная и глухая,

ничем не ставшая толпа,

от омерзенья иссыхая,

кружит, презренна и тупа,

по ветхой Западной Европе,

но только в пропасть, в никуда,

беснуясь в ярости холопьей,

спешит орда.

Себя считая ветвью старшей

и, оттого рассвирепев,

бубня глухих военных маршей

пьянящий гибелью напев,

им остается к смерти топать,

в разливе гнева и огня

порабощенных - в мерзость, в копоть

гуртом гоня.

Теперь ничто не под защитой,

но все ли сгинет сообща.

Затем ли Крест падет подрытый

и рухнет свастика, треща,

затем, чтоб серп вознесся адский,

Европа, над твоей главой

сей полумесяц азиатский

там, над Москвой?

12 августа 1939 гола.

ГРОЗА

Грядет гроза и судный меч подъемлет,

темнеют побережья и отроги.

Вкруг сердца замыкаются дороги,

и одинокий ждет, и чутко внемлет,

он долго от окна уйти не хочет,

и словно ждет назначенного срока,

и слышит: тяжкий голос издалека

угрюмо и задумчиво рокочет.

Он смотрит в глубь себя, дрожа от страха,

где в нем покойник ожидает спящий;

в предощущеньи молнии разящей

он знает - для него готова плаха

и приговор - он мечется в кошмаре,

он жаждет жизни, к смерти не готов он,

он жутким одиночеством закован

и вопиет о неизбежной каре...

Из бездны восстают на гребне шквала

пророчества, что сделались законом,

и вихрь ужасен реющим знаменам

вкруг темных стен, - и страстью небывалой

охвачен человек - стать пеплом, тенью,

чтоб были все влечения разбиты,

чтоб не искать в себе самом защиты,

во снах и грезах - но его моленью

ответа нет, призывы бесполезны,

во всезабвенье все бесследно канет

и он на запад горько руки тянет,

где ждет душа первоначальной бездны,

над сердцем, пламенеющим в испуге,

кричат деревья, черные от влаги,

и на ветру трепещущие флаги

развешивает дождь по всей округе...

И суд, никем вовеки не обманут,

вершится вспышкой молнии блестящей:

и человек, и в нем покойник спящий,

вдвоем к концу времен сейчас предстанут.

ЛЮБОВЬ СТРАННИКА

Друг с другом будем мы нежны, дитя,

о горечь нашей жизни одинокой,

что с древним ветром осенью глубокой

летит меж звезд, как листья, шелестя.

О, мы с тобою будем лишь нежны,

слова любви да будут позабыты:

столь многие сердца уже разбиты

и ветром, словно прах, унесены.

Мы - как листва, что, тихо шелестя,

покоится на ветках в сонной дреме,

и все неведомо на свете, кроме

того, что знает ветер, о дитя.

Мы оба одиноки - потому

я взгляду твоему отвечу взглядом,

и меж последних снов мы будем рядом,

в молчанье погружаясь и во тьму.

Уйдет любовь, под ветром шелестя,

а ветер принесет еще так много,

но прежде чем нас разлучит дорога,

друг с другом будем мы нежны, дитя.

ЛИЛИТ

Куда влекла меня, в какие бездны, чащи

упасть, уплыть, - в звериной радости какой

манил в забвенье мрак ее очей пьянящий,

порочных губ изгиб, - обманчивый покой,

с которым возлежа, она со мной боролась,

даря и боль, и страсть,

где и в какой ночи повелевал пропасть

поющий голос?

Громады города ломились в стекла окон;

ждала меня во тьме, не открывая глаз;

что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон,

о древней тайне, глубоко сокрытой в нас?

О чем шептал ей мрачный бог, ее хозяин,

из кровеносной мглы;

один ли я, влача желаний кандалы,

был с нею спаян?

И обречен не размышлять, верша поступок,

и в исступлении сдаваться на краю

стигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,

и ниспадать, и приближаться к забытью,

там, где молчит в ответ последнему лобзанью

летейская вода,

о расставанье, исчезанье без следа

за крайней гранью,

чему открыты мы в объятьях друг у друга,

в восторге боли преступившие дорог

уничтоженья, наслаждения, испуга,

еще не знающие, что бессмертный бог

встает, величественно все поправ тяжелой

безжалостной стопой,

и гибнет человек, крича в тоске тупой

слепец двуполый.

И пробудясь от грез, воистину звериных,

я понял - страсть моя поныне велика;

как прежде, одинок, через просвет в гардинах

я вижу вечер, что плывет издалека,

и пусть из глаз ее томление призыва

угасло и ушло

я слышу, город снова плещет о стекло,

как шум прилива.

ЗИМНИЕ СУМЕРКИ

Золотистых берегов полуокружье,

голубой, непотемневший небосвод,

белых чаек нескончаемый полет,

что вскипает и бурлит в надводной стуже,

чайки кружатся, не ведая границ,

словно снег над растревоженной пучиной.

Разве веровал я прежде хоть единой

песне так, как верю песне белых птиц?

Их все меньше, и нисходят в мир бескрайный

драгоценные минуты тишины,

я бегу вдоль набегающей волны

прочь от вечности, от одинокой тайны.

Сединой ложится сумрак голубой

над седыми берегами, над простором

синевы,- о знанье чуждое, которым

песню полнит нарастающий прибой!

И все больше этой песнею объята

беспредельно отрешенная душа,

я бегу, морскою пеною дыша,

в мир неведомый, за линию заката.

Там, где марево над морем восстает,

за пределом смерти - слышен голос дивный,

жизнеславящий, неведомый, призывный

но еще призывней блеск и песня вод.

Вечный остров - о блаженная держава,

край таинственный, куда несут ладьи

умирающих в последнем забытьи,

где прекрасное царит, где меркнет слава,

я не знаю - это страсть или тоска,

жажда смерти или грусть над колыбелью,

и не жизнью ли с неведомою целью

я уловлен у прибрежного песка?

Но зачем тогда забвенье невозможно,

если нового постигнуть не могу?

Так зачем же помню здесь, на берегу,

как я странствовал и как любил тревожно

я, рожденный неизвестно для чего,

в час мучительный, ценой ненужной смерти,

и бегу я от великой круговерти

в тот же мир самообмана своего...

Где, когда найду ответ?.. Но нет... Прохожий

поздоровался со мной - и вслед ему

я смотрел, пока не канул он во тьму,

может, в мире есть еще один, похожий?

Это был рыбак из старого села,

он шагал среди густеющих потемок,

волоча к лачуге мачтовый обломок

тяжела зима, и ноша тяжела.

Я пошел за ним, его не окликая,

тяжесть песни нестерпимую влача,

о упущенное время - горяча

рана совести во мне,- волна морская

мне поет, но стал мне чужд ее язык

в этом крошечном и безнадежном круге

зимний ветер все сильней; с порывом вьюги

я качнусь и осознаю в тот же миг:

исцеление - в несчастье, и понятно,

что тоска по дому здесь, в чужом краю,

песней сделала немую боль мою

это все,- и я уже бреду обратно

к деревушке между дюн, и сладко мне

так идти, и наблюдать во тьме вечерней,

как в рыбацкой покосившейся таверне

лампа тускло загорается в окне.