– Понимаю… – осторожно протянул Руис-Санчес. – А чем определяется выбор? Эмоциями или только разумом?

– Одно и то же это в итоге конечном, – ответил Штекса. – Не оставляли потребности генетические на волю случая предки наши. Эмоции наши не противоречат более знанию евгеническому. И не могут противоречить, ибо сами изменению подверглись в процессе селекции тщательной, дабы действовать сообразно знанию этому… Наступает в конце сезона День миграции. Оплодотворены уже яйца все к моменту сему и лупиться готовы. В день этот – не дождетесь вы его, опасаюсь я, раньше улетаете вы – на берег морской выходит народ весь наш. От хищников охраняют мужчины женщин, и заходят женщины в воду, где поглубже, и детей рожают.

– В море? – слабеющим голосом переспросил Руис-Санчес.

– В море, да. А потом возвращаемся все мы к делам будничным нашим, до следующего сезона брачного.

– А дети… что потом с детьми?

– Ну как же, сами о себе заботятся они, как сумеет кто. Гибнут многие, конечно, собрату прожорливому нашему рыбоящеру достаются – которого из-за этого бьем мы нещадно, можем когда. Но домой большинство возвращаются, время когда приходит.

– Возвращаются? Штекса, я ничего не понимаю! Почему они не тонут при рождении? И если возвращаются, почему мы ни одного не видели?

– Видели, – отозвался Штекса. – Того более, слышали, и часто весьма. Неужели сами вы… Ах да, млекопитающие вы, вот сложность в чем. В гнезде остаются дети ваши; знаете их вы, и знают они родителей.

– Да, – повторил Руис-Санчес, – мы их знаем, и они нас тоже.

– Невозможно у нас это, – сказал Штекса. – Пойдемте, покажу я.

Он поднялся и вышел в прихожую. Руис-Санчес последовал за ним; от догадок, одна другой нелепей, голова шла кругом.

Штекса отворил дверь. Ночь, с отупелым потрясением отметил священник, была уже на исходе; облака на востоке мерцали слабым-слабым жемчужным отблеском. Джунгли все так же певуче, многообразно гудели. Раздался пронзительный, с шипением свист, и над городом в сторону моря поплыла тень птеранодона. Далеко на воде крошечное бесформенное пятнышко – не иначе как литианский гидроплан – поднялось над волнами и пролетело ярдов, наверно, шестьдесят, прежде чем снова взрезать тяжелую маслянистую зыбь. Из илистых низин доносился хриплый, кашляющий лай.

– Вот, – тихо произнес Штекса. – Слышали вы?

Та же тварь на отмели – или другая такая же – снова раскатисто скрипнула, явно сетуя на грусть и одиночество.

– Конечно, трудно вначале им, – сказал Штекса. – Но позади худшее уже. Вышли на берег они.

– Штекса… – проговорил Руис-Санчес. – Ваши дети – это земноводные рыбы?!

– Да, – сказал Штекса, – это дети наши.

В конечном-то счете именно из-за неумолчного лая земноводных рыб он и хлопнулся в обморок, когда Агронски отворил дверь. «Помогло» и то, что Руис-Санчес столько времени был на ногах; и двойная нервотрепка из-за болезни Кливера вкупе с открытием, что тот лгал, причем беззастенчиво; и чувство вины по отношению к Кливеру, возраставшее с каждым шагом дороги домой под светлеющим, слезящимся небом; и, конечно, потрясение от появления Микелиса с Агронски, прилетевших, пока он ради удовлетворения любопытства пренебрегал врачебным долгом.

Но в основном дело было в придушенно стихающем к утру гомоне детей Литии, что всю дорогу от Штексы молотил, будто стенобитные орудия, в бастионы, с превеликим тщанием возведенные Руис-Санчесом у себя в мозгу.

Обморок длился буквально несколько секунд. Когда священник очнулся, Агронски с Микелисом уже усадили его на табурет посреди лаборатории и пытались стянуть с него плащ, да так, чтобы, не дай бог, не разбудить или потревожить, – топологическая задача той же сложности, что снять жилетку, не снимая пиджака. Священник устало извлек руку из рукава плаща и поднял взгляд на Микелиса.

– Доброе утро, Майк. Прошу прощения за безобразное поведение.

– Не глупи, – бесстрастно сказал Микелис – И вообще, лучше помолчи пока. Хватит с меня того, что Кливера полночи утихомиривал. Честное слово, Рамон, с меня хватит.

– Но я-то здоров. Просто немного подустал.

– Что такое с Кливером? – вмешался Агронски. Микелис собрался было шикнуть на него, но Руис-Санчес произнес:

– Нет-нет, Майк, вопрос вполне законный. Честное слово, со мной все в порядке. А что касается Пола, то он напоролся сегодня в лесу на какой-то шип и заработал гликозидное отравление. То есть какое сегодня – вчера. И как он там при вас?

– Плохо, – ответил Микелис. – Тебя не было, и мы никак не могли решить, что ему дать. В конце концов остановились на таблетках, которые ты наштамповал, дали две штуки.

– Да? – Руис-Санчес тяжело спустил ноги на пол и попытался встать. – Ладно, вы же действительно не знали… передозировочка, в общем, вышла. Пойду-ка взгляну на него…

– Рамон, сядь, пожалуйста, – произнес Микелис, не повышая голоса, но с безошибочно командирскими интонациями. Испытывая смутное облегчение, священник позволил усадить себя назад на табурет. Соскользнули с ног сапоги.

– Майк, кто у нас, собственно, святой отец? – устало поинтересовался он. – Впрочем, не сомневаюсь, ты сделал все как надо. Как там он, по-твоему, совсем плох?

– Серьезно болен, скажем так. Но его хватило на то, чтобы целую ночь сопротивляться всем нашим попыткам уложить его. Заснул буквально только что.

– Хорошо. Пускай поспит. Потом, пожалуй, надо будет ввести ему внутривенное. В здешней атмосфере салициловая передозировка так просто с рук не сходит. – Он вздохнул. – Я лягу спать в соседний гамак и, если какой кризис случится, буду наготове. Так. Может, с расспросами пока хватит?

– Ну, если остальное все путем…

– Какое там путем… – вздохнул Руис-Санчес, – все наоборот.

– Так я и знал! – взвился Агронски. – Черт побери, так я и знал! Майк, что я говорил?

– Что-нибудь срочное?

– Нет, Майк, нам ничего не угрожает, в этом я уверен. По крайней мере, дело терпит; а отдохнуть всем явно не мешало бы.

– Это точно, – согласился Микелис.

– Но почему вы ни разу не вышли на связь? – с упреком в голосе воскликнул Агронски. – Святой отец, вы нас до полусмерти перепугали. Если тут что-то неладно, надо было…

– Непосредственной опасности нет, – терпеливо повторил Руис-Санчес. – Что до того, почему мы ни разу не вышли на связь, для меня это не меньшая загадка, чем для вас. До вчерашнего вечера я был уверен, что мы с вами в постоянном контакте. За связь отвечал Пол, и я думал, все в порядке. Пока он не заболел.

– Значит, надо ждать, пока он выздоровеет, – подытожил Микелис – А теперь, ради всего святого, давайте наконец-то уляжемся. Две с половиной тысячи миль на нашей железной пташке да сквозь сплошной туман – как-то оно довольно утомительно вышло. Эх, с каким удовольствием я сейчас… Вот только, Рамон…

– Да, Майк?

– Я хочу сказать, мне это нравится не больше, чем Агронски. Ладно, утро вечера мудренее… то есть в данном случае наоборот. Короче, чтобы вынести решение, осталось от силы дня полтора – а там уже корабль прилетит, и прости-прощай; к этому моменту мы должны знать о Литии все – и решить, что докладывать на Земле.

– Да, – произнес Руис-Санчес. – Совершенно верно, Майк: именно что ради всего святого.

Перуанец-биолог-священник проснулся первым; строго говоря, физически он устал меньше прочих. За окошком только начинало смеркаться; он выбрался из гамака и прошлепал взглянуть на Кливера.

Физик был в коме. Лицо его посерело и казалось каким-то усохшим. Самое время Руис-Санчесу заняться искуплением вчерашних прегрешений. К счастью, пульс и дыхание у Кливера были близки к норме.

Стараясь ступать как можно тише, Руис-Санчес проследовал в лабораторию и приготовил для физика раствор фруктозы. Для остальных он развел в тигле что-то вроде суфле из яичного порошка, прикрыл крышкой и задвинул в духовку.

В спальне священник собрал стойку для внутривенного питания. Когда игла впилась в большую вену чуть выше сгиба локтя, Кливер даже не вздрогнул. Руис-Санчес закрепил капельницу, проверил, хорошо ли поступает раствор из перевернутой бутыли, и вернулся в лабораторию.