Таяла она, как мед, от его речей и вся отворялась:

- Люби меня, ненаглядный... цалуй меня...

"...Настали времена, и сроки исполнились. Пирую я свадьбы-детей. Любитесь, ребятушки, так, чтобы земля стонала, и вспыхивали цветы. Так, чтобы слово ласковое смолой янтарной прожигало землю. Так, чтобы яростна ваша радость была, как огонь в горну, а студеное горе - колодезной водой, - в них закаливается ратное сердце. Пусть ударяются губы о губы так, чтобы кровь звонко брызгала в них: крепко взрастает все, политое кровью. Крепко цепляйтесь за землю и пойте песни весени, приходящей каждый год"...

Ночи были сумеречно-светлые.

Однажды, - когда он расстался с девушкой и подождал, пока стукнет за ней калитка, и потом шел по задам, - три тени, прытких, отделились от прясла и преградили ему дорогу.

Шел Иванов, неся в себе переливающуюся радость свиданья и победный крик соленых на губах поцелуев.

В одной фигуре он признал Семена с толстой палкой-корняком, а в двух других - некрутье. Подходя, он видел, как блестели глаза и подергивалось лицо у Семена...

- Ну, што, сволочь. Девок наших портить зачал?

- Вы, ребята, я вижу не с добром, - пробормотал Иванов, ища вокруг чего для обороны.

- Бей его!.. мать-перемать... - взвизгнул Семен, и тяжелая суковатая палка зашибла со-скользом руку Иванову.

А тайга загоготала:

"... Эгей...го-о!.."

- А-а... - как от ожога скривился Иванов. - Так вы вот как?

"...Так вот... так вот..." - торжествующе зашелестели заросли.

"...Эгей... го-о!" - выкатилось обратно из-за Баксы.

Кинулся Иванов на Семена - там уж налетают остальные двое. Нет в руках ничего у Иванова.

Горячее что-то потекло по лбу...

Если чего-то не сделает - скоро он свалится.

Бросился в глаза кустик березовый - так в аршин, - схватился обеими руками за него. Рванул. Взлетела кверху березка совсем с накоренной землей, осыпалась.

А Семен озлился пуще. Сызнова со свистом взнеслась палка, но опуститься не успела: поднырнул Иванов и тушей тяжкой насел, подмял Семена и сразмаху ткнул кулаком в зубы.

Палка-корняк, шишковатая, уже в руках у техника. Вскочил, размахивает и сам наступает. Звизданул новобранца по башке - завизжал тот.

Не выдержали оба и побежали.

Вынул кисет Иванов и погрозил в спины:

- Я вас, сволочи, перестреляю вдругорядь... псы!

"...Вдругорядь - цыть!" - перешли враз на сторону техника кусты.

Левую руку и лоб здорово саднило, а спина ныла в нескольких местах (помолотили ее!), но внутри Иванова гремел веселый смех и ликованье.

А палку взял с собой - память.

На утро по деревне все разузнали. Семка и двое призванных исчезли из поселка, разъяснив домашним, что техник мстить будет. Они уйдут на время. Куда - их дело.

- Варьку Королеву с техником застали.

Однако, когда о ночном происшествии спросили техника Иванова и о том, почему у него покарябаны лоб и рука - он со смехом рассказал:

- Вышел ночью до-ветру и спросонья с крыльца свалился. Руку ссадил и лбом кокнулся.

Никто этой басне не поверил, но желанье скрыть историю молчаливо одобрили.

Днем к дяде Михайлу, где жил техник Иванов, зашла Варя. Оглядывается, взволнованная. Заделье нашла:

- К хресному на выселок собралась. Дочери, поди, есь чо передать, Прасковья Егоровна.

А сама выискивает глазами. Кого?

Слышала, как в летняке*1 зашагал и вышел на крыльцо, а потом проплыл под окнами в улицу Иванов с повязанной головой.

А Прасковья Егоровна зашептала:

- Ну, девка, цапаться из-за тя зачали. Лешая.

- Срам-от какой, тетенька, Прасковья Егоровна. Шибко повредили техника-то?

- Нну-у. Чо ему сделатся, медведю? Царапины на ем. А Семену-то, сказывают, он полрта вынес.

- И чо этто пристал ко мне Семен этот? Проклятый! Шишига бы его в тайге-то задрала.

- А промежду вами ничо эдакова не было с эттим-то?

Варя до слез скраснела и - пробормотав:

- Штой-то вы, тетенька... - поспешила распрощаться.

- Скажи Степаниде-то: холсты-те, мол, готовы. Пущай придет, возьмет! - крикнула хозяйка уж вслед Варваре.

В кедровнике на тропе встретил ее Иванов. Он обошел кругом избы, перебросился через прясла и задами вышел.

- Феденька! Что они, зимогоры, с тобой сделали?

- Да ничего, Варюшка. Ей-ей, ничего: оцарапали только свистуны...

- Тяжко мне будет жить на деревне... - вздохнула, отворачиваясь, Варя. - Прославят меня теперь.

- Да - ну их к чорту. Пусть славят. В город я тебя увезу. Люба моя... Варенька... жена моя...

- Не про то я. И не надо мне эттого. Бросишь, ай еще чего - затяжелею, - сама и взрощу, и выкормлю. Смотри-ка, руки-то какие. Как корни во все вцепятся. Ну, только любил бы ты меня. Ласки охота мне. Не на издевки, дескать, я себя бросила. А взял потому, что мила была... _______________

*1 Летняк - пристройка к избе, неотапливаемая.

7.

Тоя кипела изнутри. Но пуще всего проглядывала наивная хозяйственная дума.

- Э-эх! До страды бы управиться с эттим.

А Петров день - вот он.

Накануне - воскресенье было - все затихло, о пакете только каком-то (который вершник, промчавшийся ночью, завез) дядя Михайло шопотом два слова технику обронил. На вопрос о содержании пакета отрезал:

- Большевицкой, должно.

Повстанческий или от властей - не мог допытаться Иванов. Михайло сам больше ничего не знал.

Мирно по виду полегла спать Тоя, понижая голоса до молитвенных шопотков в углах, как в ночь, окрыляемую вспышками дальних молний. Игр воскресных никаких не было. Варя до заката ушла к крестному в заболотье, и техник, провожавший ее за Баксу, рано лег спать, осиянный и пропитанный весь долгим расставаньем в лесу...

Спал он крепко и комаров, набившихся в летняк и жучивших его, не слышал...

Вдруг - надоедливо засвиристел в его ушах встревоженный шопот. Отдых был короток - тело не верило, что надо вставать... С усильем открыл глаза Иванов...

Прасковья Егоровна трясла за плечо и шипела:

- Федор Палыч... А, Федор Палыч. Беда у нас... эти... отряды наехали... с орудьями...

Вскочил Иванов, в низиках подбежал к окошку.

В предутреннем холодном и молочном тумане мельтешили люди. Больше всего скакали вершники, иногда с болтавшимся за плечами ружьем.

- Чо буот-то... чо буот? - боязливо вытягивала в трубку рот растерявшаяся Прасковья Егоровна. - Михайло-то на двор убег глядеть. О-ох! сокрушат нашу деревнюшку.

Иванов - не решая, что будет делать дальше - начал все-таки одеваться. Потом позапрятал в разные щели и под отъехавшую половицу бинокли и планы местности.

Вышел в хозяйскую половину.

- Всее, как есь, деревню запрудили. Несметно мужиков-то... и Семка с ими - охала баба.

Последние слова как дернули Иванова и заставили его подтянуться. Мысль лихорадочно заработала, и по коже и кнутри побежали острые колючки, предвещавшие близкую опасность.

- Ты вот что, Прасковья Егоровна: чаем меня напой-ка пока.

- Давно готов самовар-от. И сала принесу - пожуешь маленько. Хто е знат. Как дале-то. Чо буот, чо буот?

И Иванов - как перед дорогой - основательно набузонился.

Солнце с красными веками и глазами выползло из-за согр. Заскрипело крыльцо. Властно зашаркали ноги.

- Идут...

И вместе с дядей Михайлом вошел человек с винтовкой. Кинул Иванову:

- Собирайся. В штаб тебя требуют.

По улице - человек с сотню, а то и больше - на конях. Кто с дробовиком, кто с топором, кто с вилами, у коих выломаны крайние зубья. Редкие с винтовками и шашками. Летают и орут:

- Долой камунистов!

- Да здрастват Совецка власть!

В окошках - выпученные глаза и серые лица баб и сплюснутые стеклами носы ребятишек.

А в штабе сидят два брата кожзаводчика из села в 60-ти верстах от Тои - в рубахах, но важные и один в пиджаке - писарь, должно быть. Штаб в дому у Рублева. И Семен тут же подсевает. А губы у него в болячках, и немного присвистывает.