Так и живут, преснушки пекут, а соль - какие там пустяки у кого сохранились - пуще глаза берегут. Солдатка Акулька полакомиться вздумала, так технику Круткину Кольке - так себе: сосунку - за два фунта соли продалась.

И работы до Петрова, настоящей, в деревне нет.

Некоторые долбят дуб-корье для дубления кож: такое корыто и немудрая машина долбления (журавлик, а под ним вырубленное корытце) - торчат общими, чуть что не у каждого двора.

На ветру, на солнце вялится медвежатина; это с того медведя, который чуть не задавил дядю Марковея: рогатина, видишь, соскользом пришлась, а бурый тут и насел. Ладно еще Степан, что с ним был и на кедр сперва со страху залез, одумался и топором зверя зарубил, а то бы задрал леший дядю Марковея. Месяц он провалялся: а теперь сидит на берегу, шеей жилистой покручивает и невод платает, и молодуха с ним (свадьбу перед Масляной только справлял - крепок старик!).

Переметы раскиданы там и сям по заводям и заливам Тои и Баксы, а в них морды расставлены. Недавно одну морду снесло: неделю не знали где взять, и мальчонка Решетов ногой ущупал случайно, в воде брыкаясь. Стали тащить - тяжелая и рассыпаться начала, а в дырья лини поперли. Тридцать фунтов вытянули, да, пожалуй, столь же - как не больше - ушло. Жирные такие, ленивые лини. Одно слово - "лень".

Иные по болотам мох сымают, сушат, на продажу свозят или срубы новые проконопачивают.

Теперь вот, недели две будет, техники вчетвером наехали - по осушке болот, и каждый день человек 12 - 16 поселковых на работах. Кто с лентой, кто с рейками.

Бабы же с утра до ночи ковыряются, как курицы, на огородах. Ровняют, садят, - одной воды сколько нужно из Тои перетаскать. А из мужиков, кто дома, снасти хозяйственные заправляют, собирают-гоношат.

Но настоящей работы до Петрова нет. После уж пойдет-повалит страда: покос, сбор орехов, уборка хлебов, сеновоз в город. До нового году, а то и январь прихватывает.

А пока - кони бродят по поскотине, тут, в кедровом бору; коровы и овцы тоже по выгону, - но днем редко: гнус заедает, кормиться не дает. Больше в стайках стоят, поматывают головами, помахивают хвостами и бьют себя копытами по огромному животу.

Иногда вдруг, дико храпя и вращая красными глазами, примчится лошадь с травы к воротам - нажарили, значит. Над городом где-нибудь сейчас серыми космами волочатся облака мутной пыли, а здесь в дрожаще-чистом, голубом - жужжат целые тучи паутов и комаров. Немного позже народятся слепни и песьи мухи, а еще позже - мошкара, от которой и сетка не спасает. Неприметными глазу сверлами разъедает она кожу, и прикидывается опухоль.

Так вот живут тут.

По праздникам, по утрам, тише еще чем в будни. Только к полудню люди начинают вылазить из разных холодняков, темных горниц и из голбцев всклокоченные, жаркие, потные. Спросонок долго скребут затылок заскорузлой пятерней и чешут о притолку или городьбу спину, щурясь на солнце. А потом плетутся на полянку под три хиреющих кедра.

Тут и напротив через дорогу, где лежат бревна у школы, - клуб. Тут все вопросы разбираются и решаются всякие дела.

- И как это тебя угораздило, Филька: таких конев стравить?

Филька - малорослый мужичонко, с реденькой бородкой и наболевшей мукой в слезящих глазах - притискивает оба кулака к хрипливой груди и кряхтит, как зубами скричагает:

- Да-ить чо ты сделашь!.. Рок на мою жись, проклятый!..

Упавшей, подгнилой березой третеводни задавило у него две лошади в плугу.

- Рок тебе. Садовая голова. Сколь годов пласташь ты это поле - ужли не видал, не дотяпал.

- О-ох! - вздыхает Филька, тряся кудлатой головой. На щеке до уха подсохшая царапина и черный сгусток у брови.

- Тебе бы загодя подпилить - одна польза была бы: дров до двух сажен выгнал бы. Ы-ых вы, хозява...

- По-одпи-илить... Сам с усам - тоже не пальцем деланы. Чужу-то беду руками разведу. И што вы, братцы мои. Иду этто я на плуг-от налегаю... а она - хряс-сь!.. Еле сам ускочил, а коней враз завалило: тольки што дрыгнули раз ай два... И самого-то вицей садануло.

- Эх, ты... тюря. Голову бы те отпилить - по-крайности животны-те живы были бы.

- Все равно теперь, старики, пропадать мне. Куды я с одной кобылой да еще жеребой?..

- Да уж нонеча не укупишь конев-то.

- Ку-уды те. 20-25 пудов ржи просють за одер... а пуды-то нонеча...

- Ноне не пуды, друг, а хвунты. Хлеб-от весь выкачали в момент.

- Прошлый раз очередь отводил я: военкома Елгайского возил. Дык в волости мне отрезали: тридцать хвунтов, грит, на душу.

- 30?!.

- 30. А мне чо этот хвунт-от их на день. На экой пайке посидишь, и с бабой спать прекратишь...

В густой пластовый разговор, как под лемех корень ядреный, вплетается высокий молодой мужик. Партийный.

- Тут и есь, што не до баб. Сколь размотали за империстическу войну-то. Все с мужика тянули. А Колчак-от сколь позабрал, пораскидал, попережег, па-адлюга. А теперь Совецка влась повинна? Знамо - вам не по нутру. Потому она всех ровнят. Чижало ей - а она ровнят.

- Ково она ровнят-то? Чо ты от мамки отвалился только што, лешман. Ро-овнят. Тебя да меня - деревню. А город-от, брат, живе-от. Комиссары-те почище урядников орудуют.

- Ну, это уж неправда, - говорит Иванов, - вам хоть по фунту на день, а в городе и того нет: 25 фунтов - самый большой паек, ответственный, а больше - по 10 получают. У меня знакомый - заведывающий отделом народного образования, старый коммунист, на всю губернию человек, - а дома форменный голод.

- Ой, чо-то сладка-складка, да жись - горька, - ввернул мужик, гладкий с быстрыми светлыми глазами. До трех-четырех работников раньше держал - Егор Рублев.

- А вот - верно. Да вы вот нас за начальство почитаете, - а ну-ка, какая у нас мука-то. Задохнулась, говоришь? Порченая? Сам же приценялся к ней: продай говорит, Федор Палыч, на мешанину скоту. А?

- Чо ты сказывашь нам, Федор Палыч. Кабы сами не спытали. Приедет милицеришка поганый, ничто ведь - тьфу! А ты ему ковригу накроши. Сам-от на хвунту, а ему - ковригу, вишь, да мясца, да самосядочки. Так не-так, говорит, - живо в буржуя оборотню.

- Начальник милиции ко мне заезжал восет, - поддержал Рублева лавочник Хряпов. - В обед вокурат. Ну я ему, конешно, отвалил: садись, грю, господин-товарищ, с нами полдничать. Однако, говорю, как на меня самого фунт, - то хлеба, грю, взять негде. Не обессудьте уж, милай... Без хлебца. Ха! ха! ха!

- Го-го-го! - повеселели мужики.

- Дык што ты. Позеленел аж весь. Грозится теперича: я, грит, у тебя ишо пошарю в голбце-то. Романовски, грит, у тя там припрятаны, злое семя.

- Ну, это отдельные случаи, - вставил Иванов. - Мы, ведь, должны понять, что пока еще все налаживается. Советская власть тут не при чем.

- Да она кабы Совецка-то. А то камунисты правят. И кто это таки - камунисты?

- Неужели до сих пор еще не разобрались? Да вот вам товарищ Василий скажет. Он в ячейке состоит - должен знать.

- А хто ему поверит-та? Он в своем антересе. Вопче - в ячейке у нас одна голытьба да сволота. Безлошадны. Один дурак Петрунин в камуну-то эту влез, из домовитых, - заязвил опять Хряпов. - Знам мы их.

- А ты не забегал? - взъярился партийный Василий. - Да тебя, кровососа, мы и не припустим.

- Да нихто и не идет к вам, жиганам.

- Ну, а сами-то вы почто не вступаете? - спросил Иванов прочих мужиков.

- Ну, нет, брат. Мы за большевиков. А камунисты нам ни к чему. За большевиков мы и муки принимали, и супротив Колчака стражались, с кольями шли. Кто у нас тут не порот-то! А сколько в борах позакопано. А в острогах посгноено... И-и-и! Все за большевиков.

- Да, ведь, большевики - это и есть коммунисты.

Но мужики только в бороды ухмыльнулись: не обманешь-де.

- Мы за большевиков-то, браток, всей деревней семь месяцев бегали по тайге. Ужли не разбирам?

- Чо тут.

- Мы ту партею досконально знам. А эта - друга.